Золото Вильгельма - Фазиль Искандер

– Скажите, – спросил я, – это вам не мешало в учебе или в работе?

– Прямо не мешало, – сказал он, подумав, – но все время было ощущение какой-то неуверенности или даже вины. Это ощущение трудно передать словами, его надо пережить… Оно временами ослабевало, потом опять усиливалось. Но полностью никогда не исчезало… Комплекс государственной неполноценности – вот как я определил бы это состояние.

– Вы очень ясно выразились, – сказал я и разлил остатки шампанского. Возможно, под влиянием напитка или точного определения, но я очень ясно представил описанное им состояние.

– Чтобы вы еще лучше могли представить это, я вам расскажу такой случай из своей жизни, – сказал он и, щелкнув губами, поставил на столик пустой бокал. Видно было, что шампанское ему очень нравится.

– Выпьем еще бутылку? – спросил я.

– Идет, – согласился он, – только теперь за мой счет…

– У нас это не положено, – сказал я, чувствуя некоторый прилив великодушной спеси.

Я приподнял пустую бутылку и показал ее официантке. Она наблюдала за рабочим, присевшим на корточки возле бочки, в которую был погружен бак с мороженым, – рабочий расколачивал обухом топорика брусок льда, обернутый мокрой мешковиной. Официантка кивнула и неохотно подошла к буфету. Мой собеседник закурил и угостил меня.

Пенсионер все еще разговаривал со своей собеседницей. Я снова прислушался.

– Черчилль, – сказал он важно, – кроме армянского коньяка и грузинского боржома, никаких напитков не признавал.

– А он не боялся, что ему отомстят? – сказала женщина, кивнув на бутылку с боржомом.

– Нет, – ответил пенсионер миролюбиво. – Сталин ему дал слово. А слово Сталина – знаете, что это такое?

– Конечно, – сказала женщина.

– Интересно, – заметил немец, – какое из местных вин у вас популярно?

– Я читал переписку Сталина с Черчиллем, – сказал пенсионер, – редкая книга.

– Сейчас, – сказал я, невольно прислушиваясь к разговору за соседним столиком, – популярно вино «Изабелла».

– Вы не могли бы мне дать ее почитать? – попросила женщина.

– Не слыхал, – сказал мой собеседник, подумав.

– Эту не могу, дорогая, – смягчая интонацией отказ, проговорил пенсионер, – но другую редкую книгу пожалуйста. С тех пор как я на пенсии, я собираю все редкие книги.

– Это местное крестьянское вино, – сказал я, – сейчас оно модно.

Немец кивнул.

– А «Женщина в белом» у вас есть?

– Конечно, – кивнул пенсионер, – у меня есть все редкие книги.

– Дайте мне ее почитать, я быстро читаю, – сказала она.

– «Женщину в белом» не могу, но другие редкие книги пожалуйста.

– Но почему «Женщину в белом» вы не можете дать? – с обидой сказала она.

– Не потому, что не доверяю, а потому, что она сейчас на руках у одного человека, – сказал старик.

– Мода – удивительная вещь, – вдруг произнес мой собеседник, гася окурок о пепельницу, – в двадцатые годы в Германии был популярен киноактер, который играл в маске Гитлера.

– Каким образом? – не понял я.

– Он почувствовал или предугадал тот внешний облик, который должен полюбиться широкой мещанской публике… А через несколько лет его актерский образ оказался натуральной внешностью Гитлера.

– Это очень интересно, – сказал я.

Подошла официантка со свежей бутылкой шампанского. Я не дал ей открыть ее, а сам взял в руки мокрую холодную бутылку. Официантка убрала пустые чашечки из-под мороженого.

Я содрал обертку с горлышка бутылки и, придерживая одной рукой белую полиэтиленовую пробку, другой стал раскручивать проволоку, скрепляющую ее с бутылкой. По мере того как я раскручивал проволоку, пробка все сильней и сильней давила на ладонь моей руки и подымалась, как сильное одушевленное существо. Я дал постепенно выйти газу и разлил шампанское. Когда я наклонил бутылку, оттуда выпорхнула струйка пара.

Мы выпили по полному бокалу. Свежая бутылка была еще холодней, и пить из нее было еще приятней.

– После университета, – сказал он, все так же твердо ставя бокал, – я был принят в институт знаменитого профессора Гарца. Я считался тогда молодым, так сказать, подающим надежды физиком и был зачислен в группу теоретиков. Научные работники нашего института жили довольно замкнутой жизнью, стараясь отгородиться, насколько это было возможно, от окружающей жизни. Но отгородиться становилось все трудней хотя бы потому, что каждый день можно было погибнуть от бомбежки американской авиации. В сорок третьем году у нас в городе были разрушены многие кварталы, и даже любителям патриотического Средневековья уже было невозможно придать им вид живописных развалин. Все больше и больше инвалидов с Восточного фронта появлялось на улицах города, все больше измученных женских и детских лиц, а пропаганда Геббельса продолжала трубить о победе, в которую – в нашей среде, во всяком случае, – уже никто не верил.

Однажды воскресным днем, когда я сидел у себя в комнате и читал одного из наших догитлеровских романистов, я услышал из соседней комнаты голоса жены и незнакомого мужчины. Голос жены мне показался тревожным. Она приоткрыла дверь, и я увидел ее взволнованное лицо.

«К тебе», – сказала она и пропустила в дверь мужчину. Это был незнакомый мне человек.

«Вас вызывают в институт, – сказал он, поздоровавшись, – срочное совещание».

«Почему же мне не позвонили?» – спросил я, вглядываясь в него. По-видимому, решил я, какой-то новенький из администрации.

«Сами понимаете», – сказал он многозначительно.

«Но почему в воскресенье?» – спросила жена.

«Начальство приказывает, мы не рассуждаем», – ответил он, пожимая плечами.

Мы уже давно привыкли к полицейской игре в бдительность вокруг нашего института, и с этим ничего нельзя было поделать. Стоило позвонить из одной комнаты в другую и начать разговор с кем-нибудь из коллег по той или иной конкретной проблеме, как телефон мгновенно выключался. Считалось, что так они нас оберегают от утечки информации. Теперь надумали сообщать об особо секретных совещаниях через своих штатских ординарцев.

«Хорошо, сейчас», – сказал я и стал переодеваться.

«Может, вам сделать кофе?» – спросила жена. Я по голосу ее чувствовал, что она все еще тревожится.

«Хорошо», – сказал я и кивнул ей, чтобы она успокоилась.

«Спасибо», – сказал человек и сел в кресло, искоса оглядывая книжные полки. Жена вышла из комнаты.

«Я из гестапо», – сказал он, прислушиваясь, как за женой захлопнулась дверь в другой комнате. Он это сказал тихим, бесцветным голосом, как бы стараясь сдержать, насколько это возможно, взрывную силу своей информации.

Я почувствовал, как мои пальцы мгновенно одеревенели и никак не могут свести пуговицу с петлей на рубашке. Огромным усилием воли я заставил себя негнущимися пальцами провести пуговицу в петлю и затянуть галстук. Помню до сих пор эти несколько мгновений удушающей тишины, громыхание накрахмаленной рубашки и какое-то раздражение на жену за то, что она всегда мне чуть-чуть перекрахмаливала рубашки, и – удивительное дело! – ощущение какого-то неудобства, что я так непочтительно переодеваюсь на глазах этого человека, и сквозь все эти ощущения – напряженно пульсирующую тревожную мысль: не спеши, ничем не выдавай тревоги…