Обрыв - Иван Гончаров

— А теперь я вас ненавижу, презираю, — сказала она. — Вы противный, вы заставили меня плакать, а сами рады, что я плачу; вам весело…

— Весело? и вам весело, ей-богу весело — вы так только…

— Дай бог здоровья соловью!

— Вы гадкий, нечестный!

— Нет, нет, — перебил он и торопливо поерошил голову, — не говорите этого. Лучше назовите меня дураком, но я честный, честный, честный! — Я никому не позволю усомниься… Никто не смеет!

— А я смею! — задорно сказала Марфенька. — Вы нечестный: вы заставили бедную девушку высказать поневоле, чего она никому, даже богу, отцу Василью, не высказала бы… А теперь, боже мой, какой срам!

И этот «божий младенец», по выражению Татьяны Марковны, опять залился искренними слезами раскаяния.

— Нечестно, нечестно! — твердила она в тоске, — я вас уже теперь не люблю. Что скажут, что подумают обо мне? я пропала…

— Друг мой, ангел!..

— Опять вы за свое?

— Вспомните, что вы не дитя! — уговаривал ее Викентьев

— Как вы странно говорите! — вдруг остановила она его, перестав плакать, — вы никогда не были таким, я вас никогда так не видала! Разве вы такой, как давеча были, когда с головой ушли в рожь, перепела передразнивали, а вчера за моим котенком на крышу лазили? Давно ли на мельнице нарочно выпачкались в муку, чтоб рассмешить меня?.. Отчего вы вдруг не такой стали?

— Какой же я стал, Марфа Васильевна?

— Дерзкий — смеете говорить мне такие глупости в глаза

— А вы сами разве такая, какие были недавно, еще сегодня вечером? Разве вам приходило в голову стыдиться или бояться меня? приходили вам на язык такие слова, как теперь? И вы тоже изменились!

— Отчего же это вдруг случилось?

— Соловей все объяснил нам: мы оба выросли и созрели сию минуту, вот там, в роще… Мы уж не дети…

— Оттого и нечестно было говорить мне, что вы сказали. Вы поступили, как ветреник, — нечестно дразнить девушку, вырвать у ней секрет…

— Не век же ему оставаться секретом: когда-нибудь и кому-нибудь сказали бы его…

Она подумала.

Да, сказала бы, бабушке на ушко, и потом спрятала б голову под подушку на целый день. А здесь… одни — боже мой! досказала она, кидая взгляд ужаса на небо. — Я боюсь теперь показаться в комнату; какое у меня лицо — бабушка сейчас заметит.

— Ангел! прелесть! — говорил он, нагибаясь к ее руке, — да будет благословенна темнота, роща и соловей!

— Прочь, прочь! — повторила она, убегая снова на крыльцо, — вы опять за дерзости! А я думала, что честнее и скромнее вас нет в свете, и бабушка думала то же. А вы…

— Как же было честно поступить мне? Кому мне сказать свой секрет?

— На другое ушко бабушке, и у ней спросить, люблю ли я вас?

— Вы ей нынче все скажите.

— Это все не то будет. Я уж виновата перед ней, что слушала вас, расплакалась. Она огорчится, не простит мне никогда, — а все вы…

— Простит, Марфа Васильевна! обоих простит! Она любит меня…

— Вам кажется, что все вас любят: какое сокровище!

— Она даже говорит, что любит меня, как сына.

— Это она так, оттого, что вы кушаете много, а она всех таких любит, даже и Опенкина!

— Нет, я знаю, что она меня любит — и если только простит мне мою молодость, так позволит нам жениться!..

— Какой ужас! До чего вы договорились!

Она хотела уйти.

— Марфа Васильевна! сойдите сюда, не бойтесь меня, а буду, как статуя…

Она медлила, потом вдруг сама сошла к нему со ступеней крыльца, взяла его за руку и поглядела ему в лицо с строгой важностью.

— Ваша маменька знает о том, что вы мне говорите теперь здесь? — спросила она, — а? знает? — говорите, да или нет?

— Нет еще… — тихо сказал он.

— Нет! — со страхом повторила она.

Несколько минут они молчали.

— Как же вы смели говорить мне это? — спросила она потом. — Даже до свадьбы договорились, а maman ваша не знает! Честно ли это, сами скажите!

— Узнает завтра.

— А если не благословит?

— Я не послушаюсь!

— А я послушаюсь — и без ее согласия не сделаю ни шагу, как без согласия бабушки. И если не будет этого согласия, ваша нога не будет в доме здесь, помните это, m-r Викентьев, — вот что!

Она быстро отвернулась от него плечом и пошла прочь.

— Я уверен в ней, как в себе… в ее согласии.

— И надо было после ее согласия заставить меня плакать!..

— Ежели вы так уйдете, не простите меня за это увлечение?..

— Мы не дети, чтоб увлекаться и прощать. Грех сделан…

— Все грешны: простите — сегодня в ночь я буду в Колчине, а к обеду завтра здесь — и с согласием. Простите… дайте руку!

— Тогда… может быть, — сказала она, подумавши, потом поглядела на него и подала было руку.

И только он потянулся к ней, она в ужасе отдернула.

— Боже мой! Что еще скажет бабушка! Ступайте прочь, прочь — и помните, что если maman ваша будет вас бранить, а меня бабушка не простит, вы и глаз не кажите — я умру со стыда, а вы на всю жизнь останетесь нечестны! Она ушла, и он проворно бросился вон из сада.

«Господи! Господи! что скажет бабушка! — думала Марфенька, запершись в своей комнате и трясясь, как в лихорадке. — Что мы наделали! — мучилась она мысленно. — И как я перескажу… что мне будет за это… Не сказать ли прежде Верочке… Нет, нет — бабушке! Кто там теперь у ней?…

Она волновалась, крестилась, глядя на образ, пока Яков пришел звать ее к ужину.

— Не хочу! — сказала она из-за двери.

Марина пришла:

— Не хочу! — с тоской повторила она. — Что бабушка делает?

— Барыня не ужинали, спать ложатся, — сказала Марина.

Марфенька едва дождалась, пока затихло все в доме, и, как мышь, прокралась к бабушке.

Долго шептали они, много раз бабушка крестила и целовала Марфеньку, пока, наконец, та заснула на ее плече. Бабушка тихо сложила ее голову на подушку, потом уже встала и молилась в слезах, призывая благословение на новое счастье и новую жизнь своей внучки. Но еще жарче молилась она о Вере. С мыслью о ней она подолгу склоняла седую голову к подножию креста и шептала горячую молитву.

Ложась осторожно подле спящей Марфеньки, бабушка перекрестила ее опять, а сама подумала:

«Добро бы Вера, а то Марфенька, как Кунигунда… тоже в саду!.. Точно на смех вышло: это „судьба“ забавляется!..»

Викентьев сдержал слово. На другой день он привез к Татьяне Марковне свою мать и, впустив ее в двери, сам дал «стречка» как он говорил, не зная, что будет, и сидел, как на иголках, в канцелярии. Мать его, еще почти молодая женщина, лет сорока с небольшим, была такая же живая и веселая, как он, но с большим запасом практического смысла. Между ею и сыном была вечная комическая война на словах.