Тайна семьи Вейн. Второй выстрел - Энтони Беркли

К своему несчастью, бедная девочка умела пользоваться глазами. Когда я на поляне застрелил Эрика, целясь в пятнышко красной краски (вершина моего вдохновения), Арморель сразу же заподозрила, что я стрелял по-настоящему. И после была совершенно убеждена, что видит перед собой мертвое тело.

Я до сих пор дивлюсь, как она не потеряла головы. Правда, у нее имелся кое-какой моральный стимул хранить спокойствие. Одновременно с осознанием правды к ней явилась и уверенность, что я совершил это если и не всецело ради нее, то хотя бы отчасти – в результате ее утреннего рассказа. Она сразу же приняла решение взять на себя свою долю моральной ответственности (насколько она понимала ситуацию) и любой ценой поддержать меня. Благородное решение – причем требующее наивысшего мужества от девушки, не достигшей еще (на тот момент) и двадцати четырех лет. Однако, как она рассказала мне позже, ей пришлось пережить период мучительной нерешительности, прежде чем она смогла определиться, что предпринять.

В конце концов она поднялась на отведенное ей место на Пустыре и оставила там книгу, создавая возможность доказать, что и в самом деле там побывала, а затем тихо и незаметно пробралась вниз, чтобы посмотреть, что я делаю, и, если потребуется, прийти мне на помощь. Она наблюдала, как я переношу тело и совершаю все прочие манипуляции, но из своего укрытия не вышла, опасаясь, как бы ее присутствие не заставило меня потерять голову. Ее потрясло мое хладнокровие. Тогда-то она и поняла, что полностью ошибалась в оценке моего характера, – точно такое же открытие чуть позже сделал и я на ее счет.

Арморель всегда восхищалась тем, что называет «выдержкой». По ее словам, за те четыре минуты она имела возможность наблюдать самую потрясающую демонстрацию этого качества. Конечно, она считала, что все совершено ради нее, но, как бы там ни было, она говорит, что полюбила меня именно там и тогда.

Лишь после нашей женитьбы Арморель открыла мне, что все знает. Теперь она с улыбкой утверждает, что боялась, а вдруг я вобью себе в голову, что она пообещала выйти за меня лишь ради того, чтобы меня защитить, лишив следствие возможности заставить ее давать показания, – и откажусь принять ее великодушное предложение. Очередной пример необыкновенной заботливости моей милой девочки, – хотя сама-то она шутливо отмахивается и говорит, что твердо решила (по ее выражению) поймать меня на крючок и не хотела спугнуть рыбку, пока та не попалась покрепче.

Равным образом не знал я тогда, и какие шаги она предприняла, чтобы помочь мне. Помню, в самом начале своего повествования я – совершенно случайно – написал об интересе, с которым читатель может следить за отчаянными попытками преступника сфабриковать какое-то новое, отвлекающее доказательство, сбивающее со следа погоню. В моем же случае такое доказательство было сфабриковано сообщницей, о существовании которой я в тот момент не подозревал.

Тут Шерингэм дал маху. Ему хватило проницательности понять, что Арморель на второй вечер подслушивала наш разговор в кабинете Джона. Однако он не догадывался, что она подслушивала и в первый вечер. Тогда я выражал самый что ни на есть неподдельный страх, как бы во время завтрашнего дознания против меня не выдвинули обвинения, и умолял Шерингэма в кратчайшие сроки раскопать хоть какое-нибудь доказательство в мою пользу. Поэтому на следующее утро, едва рассвело, Арморель оставила на изгибе тропинки отпечатки – в соответствии с предположением, которое я сам и высказал Шерингэму скорее ради того, чтобы продемонстрировать ему, что это дело может таить в себе самые разные возможности, чем ради чего-либо еще. Нетрудно представить, как изумился я, услышав впоследствии, что такие отпечатки были и в самом деле найдены!

Той же ночью милая моя девочка приняла и другое ужасное решение: если мои дела примут совсем плохой оборот, она прямо на дознании бросится мне на выручку с выдуманной историей, которая, по ее прикидкам, должна была окончательно отвести от меня угрозу. В поддержку своей версии она изобрела эпизод с дикой розой и утром, отправившись оставлять следы, отыскала цветок, который сорвала было, да выбросила несколько дней назад, и кинула в траву близ кустов на поляне. Она превосходно понимала, что ее рассказ непременно переведет подозрения полиции с меня на нее саму, но со свойственными ей понятиями о справедливости считала, что ей следует пойти на такой риск. Даже здесь, в этих записках, не предназначенных для посторонних глаз, я не в силах выразить свое мнение о столь поразительной самоотверженности. Иные вещи невозможно облечь в слова.

Сдается мне, больше объяснять и нечего.

Узнай читатель предыдущей части рукописи всю правду, он бы, пожалуй, склонен был (и, на мой взгляд, совершенно справедливо) обвинить меня в том, что я позволил Шерингэму так и уехать в убеждении, будто бы Эльза Верити сама застрелила своего любовника. Честно говоря, это и в самом деле шло сильно вразрез с моей совестью.

В первый момент я промолчал, подчиняясь безмолвному предостережению Арморель, но потом, оставшись с ней наедине в нашей комнате, долго спорил, пытаясь доказать вопиющую несправедливость, допущенную нами по отношению к Эльзе Верити. Арморель, однако же, своего мнения не изменила. Она указала мне, что Шерингэм наверняка сохранит свое мнение при себе, а пока он молчит, Эльзе от того нет никакого урона, зато пытаться разубедить его – совершенно неоправданный риск. Понимая, что все эти доводы – сплошная софистика, я все же в конце концов сдался. Будучи женат каких-нибудь двадцать четыре часа, я уже успел обнаружить, что есть ситуации, когда мужу куда как разумнее смирить свои убеждения пред софизмами жены.

У женщин есть одно преимущество: они не спорят – они уговаривают. И, похоже, самой природой предназначены уговаривать очень успешно.

Поэтому кто бы захотел оставаться холостяком? Уж только не я!.. Впрочем, опять-таки не стоит слепо никого осуждать. Ситуация ситуации рознь. Нечасто выпадает счастливая возможность жениться на такой восхитительной девушке, как та, которую я в своем повествовании называл Арморель.