Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер

что так уж ужасно ходить по лестнице? Он будет идти с передышками. У него нет, не дай Бог, сердечных заболеваний. Люди в его годы карабкаются на скалы. Даже в Нью-Йорке один день можно прожить без лифта. Ну а что с переноской вещей? Покойный отец не стал бы в субботу носить даже носовой платок в кармане. Он, Грейн, повяжет платок вокруг шеи, как сделал бы его отец…

Среди сотен книг в книжном шкафу Грейна отыскался и «Кицур Шулхан арух».[329] В этой книге он нашел ответ на вопрос, что ему делать сейчас, вечером и завтра. Он должен помыться в честь субботы. Он должен надеть лучшую одежду. Он должен пойти в синагогу на встречу субботы. Он должен, помимо этого, убрать квартиру в честь субботы. Грейн до сих пор избегал заходить в спальню, в которой Анита предавалась любви с каким-то неизвестным мужчиной. Однако он обязан прибрать и там. Грейн вытащил пылесос и прошелся им по всем коврам. Он давно уже не делал так много физической работы, как в ту пятницу. Не один год он изыскивал средства и составлял планы, как ему избежать ослабления мышц. Однако этот канун субботы задал ему больше работы, чем любая гимнастика, которой он старался заниматься по книге.

Он чистил ковры, мыл полы, выносил мусор. Потом принял ванну. «Пусть мне кажется, что я в микве…»[330] Грейн вытерся и надел свежую рубаху. Здесь, в квартире Леи, у него еще оставались белье и одежда. Затем наступило время зажигать свечи. Опасаясь пожара, он поставил подсвечники на металлическое блюдо. Два огонька лениво горели в теплом воздухе квартиры, почти не давая света. Он расстелил на столе скатерть, поставил бутылку вина, бутылку растительного масла, бокал, положил хлеб, фрукты, орехи. Стол превратился в островок субботы посреди моря будней. Грейн постоял какое-то время в задумчивости. Такова воля Бога? У него было такое ощущение, что его покойная мать каким-то загадочным путем попала сюда и ее дух следит за его действиями. Грейн даже оглянулся, словно ожидая увидеть ее где-то в уголке… Сразу же после этого он спустился по лестнице и вышел на улицу. Спустился пешком, а не на лифте, потому что уже благословил субботние свечи и для него наступила суббота…

Уже двадцать пять лет Грейн не ощущал вкуса субботы. Но теперь он чувствовал, что она наступила. Соседи смотрели на него с любопытством, будто некое скрытое чутье подсказывало им, что он чем-то отличается от них и от того Грейна, каким он был прежде… Он шел в ту же самую синагогу, в которой молился утром, после того как застал Аниту с мужчиной.

Грейн подошел к синагоге. Дверь была открыта. Внутри было светло уютным светом святого места. Другие евреи тоже пришли встречать субботу — не такие кающиеся грешники, как он, а евреи, никогда не оставлявшие Господней стези.

Молящихся в синагоге было немного, не более двух десятков. Большинство прихожан находились летом за городом. Однако лампы горели по-субботнему ярко, и большая синагога со всеми ее украшениями была к услугам этой горстки евреев. Все поглядывали на Грейна. В пятницу вечером здесь редко можно было увидеть незнакомые лица. Но некоторые его узнали. Они были здесь тем утром, когда он молился в талесе и филактериях…

Все шло, как тридцать лет назад, как сто лет назад. Евреи бормотали про себя «Песнь песней». Потом вперед вышел кантор и начал службу встречи субботы. Его голос отдавался эхом. Молящиеся расхаживали по синагоге, бормотали, делали те же самые движения, которые евреи делали в синагогах и молельнях в те времена, когда Грейн был еще мальчишкой. Ему показалось, что даже запахи тут были те же самые. Он посмотрел на каждого из прихожан. Кто они, приходящие сюда изо дня в день и субботу за субботой? Как случилось, что они не свернули со стези своих отцов и дедов даже в холодной Америке? Иммигранты ли это? Или же местные уроженцы? Происходят ли они из домов ученых раввинов? Или из простых домов? Связан ли их приход на молитву с какой-то философией? Или же это рутина? Но что значит «рутина»? Нелегко вставать на рассвете и идти в синагогу. Все это связано с напряжением, с дисциплиной, с расходами. Нью-Йорк — не маленькое местечко в Польше, где все жили в нескольких шагах от того переулка, где находилась синагога. Здесь со всех сторон дуют иноверческие ветры. Здесь есть неисчислимое множество препятствий и соблазнов. Здесь ко всему прочему надо иметь сильный характер.

Однако молящиеся не выглядели ни людьми с сильными характерами, ни мыслителями. Это были простые евреи, наверное, лавочники, рабочие, служащие. Они носили дешевую американскую одежду: разноцветные рубашки, соломенные шляпы, кричащие галстуки, часы с металлическими браслетами. Некоторые даже переговаривались между собой посреди молитвы. Они мерили Грейна мудрыми понимающими взглядами с видом обитателей родового гнезда, в котором показался чужак. Один молодой человек подошел к Грейну и спросил его:

— У вас йорцайт?

— Нет, у меня нет йорцайта, — ответил Грейн, сам не будучи уверенным в том, что его ответ верен. Он не мог сейчас вспомнить даты смерти своих родителей. Может быть, у него как раз есть сегодня йорцайт?.. За все эти годы он ни разу не читал кадиш по своим родителям, хотя при жизни они неоднократно просили его не забывать об этом. Он считал само собой разумеющимся, что ему незачем выполнять данное им обещание, потому что мертвые ничего не узнают. Этот вопрос о йорцайте открыл в нем какой-то тайник. Он как будто очнулся после амнезии. Да, когда умер отец? Когда умерла мама? Летом? Зимой? В каком году? В каком месяце? В какой день? Как случилось так, что он совсем об этом не думал? Ответ ясен: он был слишком занят своими романами, своими плотскими желаниями, своими заботами, своими фантазиями. Его голова была так занята им самим, что в ней не осталось места даже для того, чтобы помнить, когда его отец и мать ушли из этого мира, и о том святом обещании, которое он им дал…

3

Грейн стоял, произносил еврейские слова, и, хотя он не был уверен, что Бог слышит их и хочет их слышать и что они имеют хоть какое-то отношение к тому Абсолюту, каким он представлял себе Бога, Грейн чувствовал, что молитва его очищает. Его охватило ощущение покорности, тепла, близости. Эти слова грели душу. Среди всех светских книг, стоявших