Живая душа - Владимир Максимов

«Всё лучшее становится слезами…» – успел подумать я.

Экспресс вздрогнул, дёрнулся, весело лязгнул буферами, как-то нутряно заскрежетал железом и, стихнув, медленно поплыл, слегка покачиваясь вдоль перрона, так что коснуться Ингиной руки я не успел…

– Ma armastan send mu armas! – перекрывая шум поезда, прокричала Инга, держась за поручень, и я увидел как по её щекам заструились быстрые слезинки, так похожие на капли только что растаявшего снега… Порыв ветра закрыл от меня её лицо распущенными светлыми волосами. А когда Инга откинула их рукой, я увидел, что она улыбается и машет мне свободной рукой, второй продолжая придерживать свои длинные белокурые волосы. И никаких «растаявших снежинок» на её щеках уже не было. Может быть, мне это просто показалось?.. А может, резкий ветер заставил её прослезиться…

Поезд уверенно набирал ход. И я, всё ускоряя шаг, никак не поспевал уже идти рядом с вагоном. А прокричать что-то Инге в ответ мне по-прежнему мешал этот угловатый, неудобный комок, застрявший в горле, который я никак не мог протолкнуть внутрь.

Я ответно помахал ей рукой. И увидел, как, оттеснив Ингу плечом, проводница захлопнула дверь.

«Ma armastan send mu armas!» – кажется, по-эстонски это: «Я тебя люблю», может быть не совсем точно перевёл я машинально не раз слышанные эти слова, произносимые обычно сдержанной Ингой в полузабытьи, в чудесные минуты единения друг с другом тихими снежными ночами, когда серые стены и красные черепичные крыши старого Таллина ненадолго становились белыми. А в мансардное, чуть приоткрытое окно комнаты со скошенным потолком с залива добредал неспешный шепот волн и проникал йодистый, бодрящий запах морских водорослей. Да ещё слышалось неспешное, убаюкивающее шуршание снежинок. В такие минуты хотелось или жить вечно, или тут же умереть, потому что большего счастья представить было невозможно…

В полумраке кухни, ещё больше сгустившемся по углам от включенного настенного светильника, я съел несколько бутербродов со швейцарским сыром и выпил большую чашку кофе.

Щёлкнув выключателем верхнего света, заметил, как заоконное пространство от этого ещё больше почернело и даже будто поплотнело.

Вымыв посуду и выключив свет, я направился в прихожую. Я всегда уходил из дома первым, так как рабочий день у меня начинался с восьми часов утра, когда жена и сын только просыпались. Хорошо хоть, что редакция, в которой я работал, располагалась в центре города, недалеко от нашего дома, и мне не надо было пользоваться общественным транспортом. Ибо даже самым неспешным, прогулочным шагом я мог добрести до неё минут за пятнадцать.

После обычной (скучной, ругучей по обыкновению) по понедельникам планёрки в просторном кабинете главного редактора, когда очарование утра с предчувствием Нового года и ожиданием нечаянных чудес, казалось, безвозвратно растворилось в обыденности жизни, шеф попросил меня «на минутку» задержаться.

– Тут у нас, – роясь в завалах бумаг на своём необъятном столе, – уже несколько писем пришло, – заговорил он деловито, указав мне кивком на стул напротив стола, – от встревоженных, так сказать, граждан. Пишут, что в их доме, чуть ли не в двух шагах об областной администрации, круглосуточно торгуют «палёной водкой», да к тому же содержат ещё вроде бы чуть ли не притон «малолетних жриц любви». Да, вот это письмо, – утвердительно проговорил он, бегло просматривая исписанный красивым почерком с двух сторон листок. – Возьми его с конвертом. Там адрес этого самого «притона» указан. И хотя письмо анонимное, всё-таки сходи, проверь. Это тебе на сегодня редакционное задание. Если что-то существенное нароешь – напиши острую критическую, гневную статью, так сказать, о скрытых пороках общества. С каким-нибудь хлёстким заголовком, например, как в фильме у Анджея Вайды «Всё на продажу». (В глубине души редактор считал себя непревзойдённым эрудитом, интеллект которого задавлен текучкой начальственных обязанностей.) Успеешь сделать статью сегодня – сможем в завтрашний номер, на первую полосу, строк сто пятьдесят тебе оставить. А если развернёшь тему, зацепишь за живое – можем в следующих номерах дать продолжение. А то нас уже поругивать стали: городская, мол, газета, а о нуждах города, о язвах его ничего не пишет, а всё только мэра хвалит – какой он, дескать, белый и пушистый. Ручной газетой, одним словом, называют. А мы твоей статьёй рот злопыхателям-то и заткнём, убив двух зайцев: и на сигнал граждан отреагируем, и нелицеприятное для властей обнажим. Глядишь, и подписка увеличится, – довольно хохотнул редактор, давая понять, что разговор окончен, и продолжая разгребать горы бумаг…

В своём кабинете, в конце длинного редакционного коридора, я оделся. Сунув письмо в карман куртки и сказав коллеге «по камере»: «Я на задание…», вышел из здания на высокое, широкое, трёхскатное крыльцо – в уже тускловатое, серое предзимнее утро.

В желтоватом свете фонаря, стоящего рядом с нижними ступенями крыльца, я прочёл адрес и определил, что указанная там улица перпендикулярна той, на которой живу я. А, разобрав номер дома, осознал, что это тот самый двухэтажный деревянный дом: с большим тополем возле него, сквозь редкие нижние голые ветви которого, согревая мою душу в самые холодные и неприглядно-неприветливые осенние и зимние утра, светится живым тёплым светом окно.

Сойдя с крыльца, прикрытого сверху прозрачным полукруглым новомодным козырьком, я, захрустев свежевыпавшим ранним утром снегом, направился по указанному адресу.

Подойдя к дому и сверив его номер с написанным на конверте, по скрипучей деревянной лестнице с истёртыми и кое-где выщербленными скрипучими ступенями стал подниматься на второй этаж, где на тесной деревянной площадке с перилами, загромождая её ещё больше, стояли какие-то старые, несколько раз крашенные сундуки, ящики, вёдра. В сундуках, судя по всему, хранили картошку. От всего этого хлама веяло какой-то затхлостью и тянуло кисловатым запахом плохо выделанной овчины… Одним словом, ощущался вкус слежалой, давно непроветриваемой жизни…

«А как чудесно нынче утром шёл снежок…» – вспомнил я, громко постучав в дверь (поскольку звонка в полумраке площадки у двери я не обнаружил, а, может быть, его там никогда и не было) квартиры номер четыре, из окна которой, теперь это уже было совершенно ясно, так хорошо должен быть виден наш дом и наше раннее кухонное окно…

Наверное больше всего на свете мне хотелось бы сейчас встретить волшебника. Но они в начале двадцать первого века были уже, пожалуй, никому не нужны и бедствовали без работы. Лишь иногда, от долгого безделья, из озорства, они продолжали украшать наш серый мир – разбрасывая в черноте ночей пушистый, чистый, белый снег…

28 ноября – 1 декабря 2005 г., Иркутск

11–13 сентября 2006 г., Порт Байкал

Небольшой раскладной стол, за которым я пишу, стоит у цельного, квадратного, без каких-либо перегородок окна, смотрящего на Байкал. Поверхность стола совпадает с широким подоконником, тем самым увеличивая его «полезную площадь» для моих бумаг, обычно разложенных в строгом порядке. Уже написанное – на подоконнике, слева; стопка чистых листов – передо мной; и что-то, в виде плана или отдельных набросков к будущему рассказу, повести (на роман я не замахиваюсь – у меня «короткое дыхание») – справа, тоже на подоконнике.