Леха - Николай Берг

Лейтенантик переглянулся с Середой, грустно вздохнул.

– Поэтому, как рекомендовал один известный партизан прошлого, командир партизанского отряда – лучше трупы врага прятать и его трофейным имуществом не манифестировать, чтобы не навлекать на себя лютости его мстительной, – подвел итог лекарь.

– Это вы о ком? – поднял удивленно бровки Березкин.

– Гусар Денис Давыдов. Он, к сожалению, был из дворян, но придерживался прогрессивных взглядов и был близок к декабристам, – внушительно ответил профессор.

– Не очень-то хорошо нам дворянское офицерье слушать, – поморщился пышноусый. Но Семенову показалось, что морду тот корчит не очень убедительно, словно как по обязанности.

– Если нам это в пользу, почему бы и нет? – пожал плечами профессор.

– А что еще он советовал? – спросил Середа.

– Действовать по пословице «убил и ушел», – отозвался лекарь.

– Толково, – неожиданно подал голос и ефрейтор.

– С чего решил? – спросил долго молчавший Семенов.

– Сам партизанил. Все верно: сделал дело – уноси ноги. Будешь на одном месте долго сидеть – найдут и обложат. Еще вот что сказать надо. Бабы нужны в отряде. Пожилые, тертые жизнью бабы. Чтобы знать, где патрули и дозоры, чтоб харчи сюда таскать и чтобы деньги и вещи отсюда сбывать. Дети для связных целей ненадежны и быстро погибают. Да и ответственность за детей не та. А баба – она уже взрослая. Чтобы могла перед вражьим постом на колени упасть, за ноги цепляясь, за вражиной ползать, сынком его называть: «Сынок, ну пропусти, у меня в этой деревне внучки в бурте[141]сидят, второй день не кормленные, они же умрут, сиротки малые. Мамку-папку их еще летом убило, бабка старая на той неделе замерзла, одни они остались!» Чтобы молитвы помнила да про ответственность не забывала. И если ее сапогами пинать будут или прикладами – чтоб не пугалась, не терялась, а рыдала и вопила, а глазами все примечала. И чтоб не болтала зря. Болтовня глупая – для партизан самое злое.

– Смотрю и диву даюсь, – удивленно заметил лейтенант.

– А что такого? – пожал плечами пышноусый.

– Да так… Товарищ профессор вон знает, что царские офицеры писали, мой ефрейтор – партизан со стажем. Интересно, что еще откроется.

– В царской ссылке мы много читали, – скромно ответил лекарь.

– А у меня работа такая – воевать, – отозвался ефрейтор.

Семенов фыркнул носом.

– Что хрючишь, друже? – вскинул на него глаза пышноусый.

– Работа – это хлеб растить, дома строить. Воевать – это не работа, – уверенно отозвался боец.

– Ты такое имя слыхал – Александр Македонский? – усмехнулся Бендеберя.

– Ну конечно, смотрел «Чапаева», – настороженно отозвался Семенов.

– Чем он знаменит, знаешь?

– Полководец, вроде.

– Вот. А теперь назови такого же известного пахаря, хлебороба. А? Молчишь? То-то и оно-то! История только воев помнит. А хлеборобы – это так, для этого, как его…

– …пейзажа. Пейзане для пейзажа, – хмыкнув, произнес лекарь незнакомые слова.

Разговор пошел о каких-то высоких материях, и Леха слушал его вполуха. Больно уж хорошо было жевать еще теплую вареную картошку, то и дело посыпая ее солью из немецкого пайка и заедая свежим, обалденно пахнувшим хлебом. Вкусно все-таки, когда можно поесть спокойно.

– Ничего твои вояки не смогут, если нет хлеборобов! – кипятился Семенов. Даже странно: всегда такой спокойный, а тут вон как оратор на трибуне.

– А хлеборобы без воев – и тем более, – ехидно возразил бравый ефрейтор.

– Это почему?

– А полонят и вырежут, – с достоинством заявил Бендеберя.

– Спор ваш – на манер того, что было первым: курица или яйцо, – заметил внимательно слушавший их перепалку профессор.

– А все-таки, вы что скажете, как человек образованный? – спросил Середа, как раз выбиравший себе дольку огурца.

– Те, кто слишком добр и миролюбив, будут порабощены или истреблены. Вот почему Ильич утверждал: «Только та революция чего-нибудь стоит, которая умеет защищаться». И примеров тому – масса. Так что и воины без хлеборобов – никак, и хлеборобы без воинов – тоже, – спокойно и уверенно заявил лекарь.

– Одно и то жа, – неожиданно заявил молчавший до того бурят. Он был в самом добродушном настроении, потому как гости притащили с собой и табак, неожиданно оказавшийся очень добротным, и аромат от него был замечательным. Красноармеец блаженно пускал клубы дыма и сейчас был не прочь и поболтать в приятной компании.

– В смысле? – переспросил его Середа.

Леха проглотил картофелину и потянулся за следующей. До чего пожрать приятно!

– Семенов – баец. И замлю пахает. Надо – ваюит. Не надо – не ваюит, работат. И мы тож так. Как нада – байцы. Нада – не байцы, работат.

– И хрен нас просто так возьмешь, – кивнул Середа весело.

– Ну так везде, наверное, – пожал плечами польщенный Семенов.

– Представьте – нет. Были племена, которые крайне миролюбивы, они даже драться не умели, – заметил профессор.

– Были?

– Были. Когда они встречались с «просвещенными европейцами» – как правило, вымирали полностью. Как австралийские тасманийцы, которых англичане перебили полностью, или как индейцы на Багамских островах, которых Колумб и его компаньоны выморили поголовно.

– Серьезно? – удивились одинаково Середа и Березкин.

– Совершенно серьезно. Колумб в своем дневнике так и писал: «Эти люди ни в чем не испытывали нужды. Они заботились о своих растениях, были искусными рыбаками, каноистами и пловцами. Они строили привлекательные жилища и держали их в чистоте. Эстетически они выражали себя в дереве. У них было свободное время, чтобы заниматься игрой в мяч, танцами и музыкой. Они жили в мире и дружбе. 50 солдат достаточно для того, чтобы покорить их всех и заставить делать все, что мы хотим. Местные жители разрешают нам ходить, где мы хотим, и отдают нам, все, что мы у них просим». То есть как и говорил наш товарищ ефрейтор – воинов там не было.

– М-да. Если правда, конечно.

– Правда, правда. Мы судим о друхих по соби, а надо судить по делам их, – вмешался пышноусый.

– «Эти люди ходят, в чем их мать родила, но добродушны… их можно сделать свободными и обратить в нашу Святую Веру. Из них получатся хорошие и искусные слуги» – так писал известный первооткрыватель Америки в своем дневнике. А потом издал указ, которым заставил всех индейцев старше четырнадцати лет раз в три месяца платить испанцам налог самородным золотом или двадцатью пятью фунтами хлопка, в районах, где золота не было. Уплатившим этот «налог» вешалась на шею этакая бирка, жетон с датой последней выплаты. Это давало право жить еще три месяца. Если срок жетона была просрочен, то индейцам отрубали кисти обеих рук, вешали отрубленное им на шею вместо бирки, и отправляли умирать. Чтобы выполнить этот указ, индейцам приходилось работать только на испанцев; охотиться или рыбачить, добывая еду для себя, было уже некогда. Начались голод, болезни – привезенная испанцами же «испанка» и прочие – в итоге все население вымерло. Да, чуть не забыл – Колумб еще принялся продавать их в рабство, но индейцы плохо переносили морские путешествия. Когда острова обезлюдели, пришлось рабов-негров завозить из Африки, – спокойно и уверенно закончил свою просветительскую лекцию доктор.