Жизнь Гюго - Грэм Робб

То, что живопись стала лишь второстепенным аспектом творчества Гюго, возможно, дань его естественной, непринужденной гениальности. Важно заметить, что его искусство не играло бы такой большой роли, если бы было не второстепенным, если бы подчинялось традициям, которые искусственно поддерживают салонные знатоки и рынок. Попытки втянуть Гюго в основное русло, представить живопись Гюго дополнительным стимулом полезны, хотя и ведут к серьезному недопониманию. Кумир не может быть ошеломляюще оригинальным и в то же время хорошо воспитанным. Исследователи нового стиля должны ожидать, что найдут полный хаос. Гюго царапал, пачкал, рисовал каракули. Он работал в разной технике, с различными веществами и текстурами – одушевленными и неодушевленными. Полотер и вуайерист, тезавратор и метатель, в старости он смешивал любую еду в кашу, которую называл gribouillis («каракули»){1132}.

Одна грань его творчества, ставшая ключом ко всем остальным, затемнена неуместным поклонением. Жорж Гюго утверждал, что, в числе прочего, его дед рисовал и слюной; есть намеки и на еще менее почтенные материалы. Рисование было для Гюго сродни религиозной практике. Он творчески демонстрировал метемпсихоз: превращение материи в дух, очищение грязи и экскрементов из сточных канав, искупление, которое в конечном счете превращалось в разврат.

В стихотворении «Осел» Человек хвастает своими славными творениями – скульптурами, изобретениями, горшками и книгами – а осел, раздосадованный эгоцентричным дураком, решительно ставит его на место:

Что ж, отлично, плюнь на стену и сравни…

Великое звездное небо – это плевок Бога{1133}.

После «Отверженных» башня из стекла, на которую забрался Гюго, стала сценой небывалой демонстрации мыслительных трофеев. Он написал обширное эссе о гении, с помощью которого надеялся доказать себе, что мелкие литературные дрязги не имеют никакого значения. Но хвастливые афоризмы и откровенное многословие книги под названием «Вильям Шекспир» (1864) особенно пикантны потому, что работа над «Шекспиром» совпала с началом мучительной катастрофы, с позором, отравившим последние годы жизни Гюго. О постигшей его катастрофе Гюго почти не говорил на публике.

Адели Второй исполнилось тридцать два года; судя по всему, ее «положили на полку». Гюго замечал в своем дневнике, что она отказала пяти женихам, в том числе неназванному «маркизу» и сицилийскому поэту Каннидзаро. 2 июня 1863 года Адель уехала к матери в Париж.

Назад она не вернулась. Из Англии от нее пришло письмо, адресованное Франсуа-Виктору. Адель сообщала, что собирается замуж за лейтенанта Пинсона. Гюго был «поражен ее безразличием». Кроме того, он пришел в ужас, заподозрив, что его дочь навязывается мужчине, который ее отвергает. Гюго писал жене: «Боюсь, что в ней проявилась какая-то скрытая болезнь. Чем еще можно объяснить нелепое поведение Адели, ведь мы дали ей свое благословение и соглашались на все?», «Если, как я надеюсь, он человек порядочный, приданое готово». Вот вам и предположение, что Адель осталась старой девой, потому что Гюго из скупости отказывал ей в приданом! Однако труднее расстаться с версией, по которой Гюго считал младшую дочь каким-то образом связанной с Сент-Бевом.

В июле его ждала еще более ужасная весть. Пришло письмо со штемпелем Нью-Йорка. Адель пересекла Атлантику на «Грейт Истерн» – том самом «Левиафане» из стихотворения отца, который переименовали и отремонтировали для прокладки трансатлантического кабеля. К тому времени, как письмо пришло на Гернси, Адель была уже в Галифаксе, в Новой Шотландии, куда перевели полк Пинсона. Гюго продолжал ежемесячно высылать ей пособие. В сентябре Адель объявила, что обвенчалась с Пинсоном, но через несколько дней, в письме своему поверенному, Франсуа-Виктору, она просила еще денег, объясняя, что хозяин дома вот-вот вышвырнет ее на улицу. Брак с Пинсоном оказался выдумкой.

Гюго решил перехватить инициативу. 9 октября 1863 года он объявил о помолвке дочери в двух местных и нескольких общенациональных британских газетах. Он решил, что Пинсон, дабы избавиться от позора, поведет Адель к алтарю, не дав ей еще больше повредить имиджу семьи. «Ее музыку следует приглушить», – писал Гюго, в виде исключения метафорически. Объявление о помолвке – несомненно, самый удивительный текст из всех, что Гюго опубликовал, находясь в ссылке. Когда на карту поставлена семейная гордость, новый костюм демократа и пацифиста тут же отбрасывается в сторону и под ним обнаруживается дитя военного, приверженец «чести» и традиции: «Виконт и виконтесса Виктор Гюго объявляют о помолвке своей дочери с г-ном Альбертом Пенсоном [sic. – Г. Р.], английским офицером, отличившимся в Крымской войне».

На следующий день взбешенный Гюго показал жене последнее умоляющее письмо Адели. Поскольку Франсуа-Виктор просил его пощадить слабое здоровье госпожи Гюго и умерить свой гнев, письмо Гюго можно считать слабым отголоском того, что он чувствовал на самом деле:

«Моего имени она нигде не упоминает. Обо мне говорит косвенно. Я для нее лишь источник денег, кассир… Люди подходят ко мне на улице и говорят: „Ваша дочь вышла замуж“… Из-за этого я похож на отца, который отказал ей в своем согласии, и я вынужден все отрицать и рассказывать о наших семейных делах всем и каждому. Газеты узнают обо всем прежде меня…

Теперь поговорим о женихе. Адель слишком много болтает; он не говорит ничего. Он хранит молчание, изображает мертвого, не подает признаков жизни; он даже не соблаговолил послать записку отцу и матери. Никудышному английскому солдатику дарована великая честь – он входит в семью Виктора Гюго, а этот никудышный солдат, похоже, даже ничего не заметил»{1134}.

Неделю спустя в газетах сообщили о вымышленной свадьбе. Семья Пинсона опубликовала опровержение, а через четыре недели после этого Гюго записал в дневнике слова «Non est»: Адель не замужем и обесчещена.

К концу 1863 года единственные надежные вести об Адели приходили только от ее домохозяев в Галифаксе{1135}. Увидев адрес Франсуа-Виктора на обратной стороне конверта и предположив, что он друг «мисс Лули», они написали ему от ее имени. Франсуа-Виктор вкратце изложил содержание письма. Адель почти ничего не ела. «Ее красивая одежда, говорят они, слишком легка для их сурового климата… Офицер, который должен был жениться на ней, приходил повидаться с ней всего два или три раза с тех пор, как она сняла у них комнату. Он уже несколько недель не возвращается». Послания от самой Адели тревожили своей странностью. В июне 1864 года она попросила пять тысяч франков. С помощью этих денег она собиралась каким-то образом загипнотизировать Пинсона и выйти за него замуж, пока тот будет в трансе.