Средний пол - Джеффри Евгенидис

И это воспоминание заставило Тесси повернуть назад.

Мильтон же не тратил время на пересмотр событий. В записке было заявлено: «Я не девочка». Но Калли была все же еще ребенком. Что она могла знать? Дети всегда говорят массу глупостей. И мой отец не понимал, что могло заставить меня сбежать и отказаться от операции. Он даже не представлял себе, почему я не хотел, чтобы меня вылечили. Но главное — он не сомневался в том, что любые размышления об этом не имели отношения к делу. Прежде всего нужно было меня найти. Нужно было вернуть меня домой целой и невредимой. А медицинские проблемы могут подождать.

И Мильтон полностью отдался этому занятию. Большую часть дня он просиживал за телефоном, обзванивая полицейские участки по всей стране. Он не давал покоя нью-йоркскому детективу, ежедневно спрашивая его о том, нет ли каких-нибудь новых сведений. Из телефонной книги в публичной библиотеке он переписал номера всех полицейских участков и приютов для беспризорных и начал методично их обзванивать, задавая один и тот же вопрос: не соответствует ли кто-либо моему описанию. Он разослал мои фотографии во все полицейские участки, а также по своим торговым точкам, распорядившись, чтобы они были повешены на всех Геракловых ресторанах. И еще до того как мое обнаженное тело появилось в медицинских учебниках, мое лицо украсило доски объявлений и витрины ресторанов по всей стране. Полицейский участок Сан-Франциско тоже получил одну из моих фотографий, но теперь я мало чем походил на нее. Как настоящий преступник, я уже изменил внешность. А законы биологии с каждым днем делали мою маскировку все совершеннее и совершеннее.

Мидлсекс снова начал заполняться родственниками. Приехала тетя Зоя с моими кузенами, чтобы оказать Тесси и Мильтону моральную поддержку.

Потом приехал Питер Татакис из Бирмингема, чтобы отобедать с ними. Джимми и Филлис Фьоретос принесли мороженое и кулурию. Все это выглядело как настоящее киприотское нашествие. Женщины готовили на кухне еду, а мужчины тихими голосами беседовали в гостиной. Мильтон доставал из бара пыльные бутылки, включая «Королевскую корону» в пурпурной бархатной обшивке. Из-под целой горы настольных игр снова возникла доска для трик-трака, и пожилые женщины принялись пересчитывать фишки. О моем бегстве знали все, но никто не догадывался о том, чем оно было вызвано.

«Может, она беременна? — незаметно перешептывались присутствующие. — Может, у Калли есть мальчик? Она всегда была такой хорошей девочкой. Никогда бы не подумал, что она способна на такое». И еще: «Всегда кичились, что она учится на одни пятерки в дорогой школе. Что-то теперь попритихли!»

Отец Майк сидел рядом с возлежавшей наверху Тесси и держал ее за руку. Без пиджака, в одной черной рубашке с короткими рукавами, он обещал, что будет молиться за мое возвращение, и посоветовал сходить в церковь и поставить свечку за мое здравие. И сейчас я задаюсь только одним вопросом: что он чувствовал, сидя в родительской спальне? Не испытывал ли он злорадства? Не получал ли удовольствия от лицезрения горя своей бывшей невесты? Или радости от того, что деньги Мильтона не смогли уберечь его от этого несчастья? Или облегчения, что хоть раз в жизни по дороге домой Зоя не станет ставить ему в пример моего отца? Я не могу ответить на эти вопросы. Что касается моей матери, то она лишь помнит, что после приема транквилизаторов лицо отца Майка казалось ей странно удлиненным, как у святых на полотнах Эль Греко.

Ночью Тесси спала урывками, то и дело просыпаясь от страха. Утром она вставала и заправляла постель, но после завтрака зачастую задергивала шторы и снова ложилась. Глаза у нее провалились, а на висках выступили вены. При каждом телефонном звонке ей казалось, что голова у нее вот-вот взорвется.

— Алло!

— Есть что-нибудь новое? — это была тетя Зоя, и сердце у Тесси снова упало.

— Нет.

— Не беспокойся. Она вернется.

Они разговаривают еще с минуту, после чего Тесси говорит, что не может занимать линию, и вешает трубку.

Каждое утро на Сан-Франциско опускался туман. Он возникал где-то далеко в океане, сгущался над Фараллонскими островами, укутывая морских львов на их скалах, а потом скользил к побережью и заполнял зеленую чашу парка «Золотые ворота». Он скрывал из виду утренних бегунов и поклонников тайцзы. От него запотевали окна Стеклянного павильона. Он расползался по всему городу, обволакивая памятники и кинотеатры, наркопритоны и ночлежки. Он скрывал викторианские особняки пастельных тонов на Тихоокеанских высотах и раскрашенные во все цвета радуги дома на Хайте. Он перекатывался по кривым улочкам Китайского квартала, просачивался в фуникулеры, делая звон их колокольчиков похожим на вой буйков, вскарабкивался на Койт-тауэр, так что та полностью исчезала из вида, и изматывал туристов. Туман Сан-Франциско, эта холодная, размывающая личность мгла, накатывающая на город каждый день, лучше чем что-либо другое объясняет, почему он стал таким, каким является. После Второй мировой войны именно Сан-Франциско стал основным портом, через который возвращались корабли с Тихого океана. Сексуальная ориентация, приобретенная многими моряками в походе, отнюдь не одобрялась на суше. В результате матросы оставались в Сан-Франциско, всё увеличиваясь в количестве и обрастая новыми друзьями, пока город не превратился в столицу геев и центр гомосексуальной культуры. (Вот еще один пример непредсказуемости жизни: Кастро является непосредственным выкормышем военно-промышленного комплекса.) Именно туман больше всего привлекал этих моряков, потому что он придавал городу вид вечноменяющегося, непостоянного моря, которое скрывало внутренние перемены. Иногда было не разобрать — то ли туман накатывается на город, то ли город плывет навстречу туману. В сороковых туман скрывал то, чем занимались эти моряки со своими дружками. В пятидесятых он заполнял головы битников, как пена капуччино. В шестидесятых он одурманивал сознание хиппи, как дым марихуаны. А в семидесятых, когда туда прибыла Калли, он скрывал в парке меня и моих новых друзей.

На третий день своего пребывания в Сан-Франциско я сидел в кафе и поглощал банановый «сплит». Уже второй по счету. Наслаждение свободой постепенно утрачивало свою прелесть. Обжирание сладостями уже не могло развеять мрачных мыслей, как это было еще неделю назад.

— Есть мелочь?

Я поднял голову и увидел, что над моим мраморным столиком склонился уже знакомый мне тип. Это был один из ночующих в туннелях беспризорников, от которых я старался держаться подальше.

На его голове был капюшон, из-под которого виднелось красное лицо, усеянное прыщами.

— Извини, — ответил я.

Он наклонился ко мне еще ниже.

— Дай денег, — повторил он.

Его настойчивость начала меня раздражать, поэтому я бросил на него злобный взгляд и ответил:

— Я могу обратиться к тебе с такой же просьбой.

— Я в отличие от тебя не обжираюсь пломбирами.

— Я уже сказал — у меня нет денег.

Он оглядел меня с ног до головы и уже более приветливо поинтересовался: