Виртуоз - Александр Проханов

— Вот поэтому и тщетны усилия осквернителей. Поэтому и славен товарищ Сталин в русской истории. Поэтому неизбежно город Сталинград зацветет своими заводами, дворцами и храмами на волжских кручах. А в русских церквях появится икона трех русских святителей — Преподобных Александра Невского, Дмитрия Донского и Иосифа Сталина, отстоявших Россию.

Сталин умолк, и Алексей поразился случившейся с ним перемене. Его лицо высохло, сжалось, болезненно пожелтело. Глаза сузились, помутнели, но в их глубине играл болезненный желтый огонь. Волосы поредели, стали пепельными, сквозь них просвечивал серый череп. Усы, алюминиевые, непослушно топорщились над верхней, бесцветной губой. Он был одет в белый парадный китель со стоячим воротником, сжимавшим дряблую шею. На плечах ярко, солнечно золотились погоны с вышитыми шелком огромными алыми звездами. На кителе, под самым кадыком, сверкал бриллиантовый орден Победы — Звезда Пленительного Счастья, посланная ему с небес райскими ювелирами в лазурных плащах с белоснежными крыльями.

Это был Вождь, выигравший самую страшную и кромешную в мире войну. В этой войне, кровавой и адской, превосходившей своими зверствами и кровавыми жертвами все прежние войны, он удержал человечество от падения в черную, беззвездную бездну. Одолел духов тьмы, которые сгибали земную ось, останавливали движенье планеты, которое ей задал, восходя на крест, Иисус Христос. Бездна отступила, окровавленная планета продолжала свое кружение вокруг Солнца, которое поцеловало благодарными золотыми устами погоны генералиссимуса. Нечеловеческая усталость была на лице Сталина, горькое разочарование сквозило в его тусклых, под алюминиевыми бровями глазах. Сердце Алексея болело от любви и сострадания к этому величественному старику, знавшему о себе страшную, неисповедимую тайну.

— Душа христианка, а народ — сталинист, — произнес Сталин, едва шевеля утомленными губами.

— Вам не в чем себя упрекать. Все жертвы оказались не напрасны. Вы — Победитель. Народ сбережет вас в своей памяти на многие тысячи лет. Православная церковь причислит вас к лику святых.

— Нет, я не буду святым. Я слишком много убивал. В миллионы раз превысил меру, за которой душа никогда не увидит рая. Многие, убитые мной, стали праведниками, и они стоят стеной у райских врат и меня не пускают. Я не достоин святости, но я достоин покоя.

Вы, спящие вокруг меня,

Вы, не встречающие дня,

За то, что пощадил я вас

И одиноко сжег мой час,

Оставьте будущую тьму

Мне также встретить одному.

Он надолго задумался, закрыв глаза, и Алексею казалось, что он дремлет. По его парадному френчу, приближаясь к плечу, ползла красная божья коровка.

— Пора идти, — произнес Сталин, вставая. Из сумрака харчевни возникли Зураб и Каха. Оба были в выцветших гимнастерках с сержантскими лычками. У одного на груди позванивали три Ордена Славы, а у другого алели три Ордена Красной Звезды.

— Вас проводить, товарищ Сталин?

— Спасибо, товарищи. Тут недалеко… — Он повернулся к Алексею. — Не бойся врагов. Их можно одолеть. Бойся предателей. Они окружают тебя, как соратники и друзья, а потом вливают в твои уста яд.

Вышел из харчевни и пошел через темный сквер, слабо белея кителем. Алексей задумчиво и печально побрел в противоположную сторону, в южную теплую ночь, в запахи цветущих растений, шелесты в черных вершинах, сквозь которые вдруг страстно и разноцветно вспыхивали звезды.

Наутро прилетел вертолет. В него погрузили раненого комбата, над которым раскачивалась капельница с золотистым раствором. На том же вертолете Алексей вернулся в Беслан, и к вечеру был уже в Москве.

И вот долгожданное, «свадебное», как мысленно называл его Алексей, путешествие в Петербург. По настоянию Президента, по личному приглашению мэра Петербурга, великолепной Елизаветы Петровны Корольковой, он, вместе с ненаглядной невестой, отправляется в Северную Пальмиру, где состоится их венчание в одном из царственных соборов. Обаятельный, жизнелюбивый Андрюша привез их на Площадь трех вокзалов, которая еще недавно угнетала Алексея своей черной, как вар, толпой, тяжеловесными, с сусальной позолотой теремами, напоминавшими позолоченные тюрьмы, агрессивными и бешеными отрядами молодежной организации «Наши», остервенело марширующими под бой барабанов и визгливый рев мегафонов. Всего этого не было и в помине.

— За пирком да за свадебкой! — фольклорно приговаривал Андрюша, выгружая из багажника поклажу.

В ночном теплом воздухе над площадью сверкала драгоценная люстра, отражаясь в черной глубине омытого дождем асфальта. Летела карусель огней, метались бесчисленные брызги света. Зеленые, алые, золотые полосы светофоров одна за другой ложись под колеса. Лакированные спины и мокрые стекла машин отражали радужные рекламы, полыхание фар, северное сияние ночного сказочного неба. Здания вокзалов казались сказочными дворцами, и в один из этих дворцов Алексей и Марина внесли свои легкие, через плечо, саквояжи, радуясь тому, что они наконец вдвоем, без опеки, после мучительного и опасного расставания, накануне волшебного странствия.

Поезд «Северная стрела» застыл на перроне, литой, смугло-блестящий, устремленный в туманную мглу с металлическим плетеньем путей, фиолетовыми, трогающими душу огнями. Проводники в элегантной форме с серебряными эмблемами статно замерли у вагонов. Особая петербургская публика — моряки, разодетые дамы, барственного вида мужчины, — казалось, принадлежали к иному, немосковскому укладу, к истинно имперскому стилю, к петербургской красоте и величию. Алексей и Марина вошли в вагон и оказались в прекрасном двухместном купе, с зеркалами, кожаной обивкой стен, матовыми светильниками, которые можно было включить до слепящей яркости или приглушить до слабых, лунного цвета, пятен. Побросали на полки баулы и сумки и поцеловались, долго и самозабвенно, не замечая мелькающих за стеклами людей, не обращая внимания на заглядывающих в купе пассажиров.

— Любовь моя, только о тебе и мечтал все время. Только и жил мыслью о тебе.

И как было славно услышать едва уловимый хруст тронувшихся колес, осторожное ускорение поезда, увидеть плавно отплывающие огни перрона, людей, торопливо шагающих вслед вагонам. Заструились оранжево озаренные проспекты, фантастические, в серебряной чешуе супермаркеты, какие-то фабрики с яркими окнами. Москва стала мелеть, темнеть, рассасываться, и вот уже побежали предместья, темные рощи с просвечивающими, еще не спящими дачами. Несколько раз прозвенели, зарябили окнами встречные электрички. Они уже плавно летели среди летнего ночного Подмосковья с неразличимыми дубравами, полными ночного тумана низинами. А здесь — чудесная мягкость постукивающего, нежно скрипучего купе, они держат друг друга за руки, и она говорит:

— Все время видела сны. О тебе, о нем… — Она прижала тонкие белые пальцы к животу, и он гладил ее руку, боясь прикоснуться к дышащему лону, где, подвластный ей, питаемый ее горячими источниками, сберегаемый ее животворными силами, созревал младенец.