Время банкетов - Венсан Робер

Трудности начались именно в связи с этой кампанией, ведь она разрушила все демаркационные линии, в частности из‐за тактики правительства. Реформистской кампанией руководили почтенные нотабли; первоначальные ораторы — Одилон Барро, Проспер Дювержье де Оран, Гюстав де Бомон и даже Кремьё или Гарнье-Пажес — могли предоставить почти все необходимые гарантии. Вдобавок банкеты, на которых они выступали, проходили, как правило, в частных помещениях и не были открыты для широкой публики: назначая цену подписки в пять или шесть франков, устроители формально не исключали из числа участников народные массы, но при этом сознавали, что в основном аудитория будет буржуазной или мелкобуржуазной. Но правительство само спутало все карты: желая посеять рознь среди участников реформистского движения и скомпрометировать его, оно с самого начала разрешило проводить не только «династические», но и демократические банкеты, например банкет 10 августа в Ле-Мане, а также сообщило максимум гласности «коммунистической» речи уже упоминавшегося Улисса Пика на банкете в Отене. С того момента как демократы смогли собраться в большом количестве в Дижоне и Шалоне, с того момента как Ледрю-Роллен и Луи Блан получили возможность обращаться к толпе с благословения патриархов либерализма, таких как Эрну в Дижоне… — с этого момента подразумеваемый цензовый барьер был разрушен: все банкеты, все ораторы и все слушатели сделались единым целым. Так что когда в начале декабря Дювержье де Оран опубликовал третье издание своей брошюры «Об избирательной и парламентской реформе», которому предпослал новое предисловие, подводящее своего рода политический итог кампании, он, как мы видели, пришел к следующему выводу: «Право собираться публично и публично выражать свое мнение, оставаясь в рамках закона, существует для всех».

Более того, теперь восстановить барьер сделалось невозможно даже при всем желании. В самом деле, как отреагировали оппозиционные депутаты на известие о запрещении банкета в двенадцатом округе?[727] Они захотели одновременно защитить право собраний и занять самую выгодную для себя позицию, поскольку думали, что в любом случае дело будет слушаться в суде. Поэтому они постарались маргинализировать первых организаторов, национальных гвардейцев двенадцатого округа. Те, впрочем, не оценили оказанной им услуги, как свидетельствует один из членов организационной комиссии, «столяр» — а точнее, подрядчик столярных работ — Лепеллетье Руанвиль: они попросили у депутатов поддержки в противостоянии с правительством и получили его с условием, что делом будет заниматься комиссия, состоящая по преимуществу из депутатов и членов Центрального комитета избирателей департамента Сена, в общей сложности человек тридцать; из национальных гвардейцев двенадцатого округа туда включили только троих, в том числе Руанвиля — по всей вероятности, для того чтобы заниматься черной работой. Что же предлагал реформистский штаб с Паньером во главе? Ни больше ни меньше как перенести банкет на Елисейские Поля, в другой конец Парижа, увеличить в четыре раза цену подписки, доведя ее до двенадцати франков, и допускать к участию только избирателей, в том случае если они предоставят свои удостоверения. В дело вмешался д’Альтон-Ше, единственный пэр откровенно демократических убеждений, и сумел уговорить национальных гвардейцев пойти на компромисс на следующих условиях: цену подписки поднимут, но только до шести франков, а собрание будет по-прежнему называться банкетом двенадцатого округа, даже если состоится в другом месте. Зато депутаты добились исключения гвардейцев, не принадлежащих к числу избирателей, причем оставили за собой право сопоставить списки подписчиков со списками избирателей. Сказать, что национальные гвардейцы, которым комиссары сообщили о результатах встречи, пришли в ярость — значит ничего не сказать; а ведь впереди было самое трудное: поскольку девятьсот участников уже заплатили за подписку, предстояло либо вернуть им деньги, либо объявить новую подписку, в два раза дороже…

Таким образом, депутаты вели опасную игру. По свидетельству Лепеллетье Руанвиля, комиссара-кассира вовсе не радикальных убеждений, первые подписчики, исключенные из числа участников банкета, а именно шесть сотен национальных гвардейцев, принадлежавшие к мелкой буржуазии и ремесленникам, готовились в назначенный день высказать депутатам все, что они думают по этому поводу. Если в конце концов союз все-таки сохранился, то лишь потому, что, по всей вероятности по инициативе республиканцев, было принято решение ответить на упорство властей массовым выходом на улицу; предполагалось, что национальные гвардейцы, студенты и рабочие последуют за депутатами к месту проведения банкета. В этом случае национальная гвардия вновь могла принести пользу, а ее политическая деятельность обретала смысл.

По правде говоря, многие национальные гвардейцы уже давно страстно этого желали. Здесь нужно сказать несколько слов об истории парижской национальной гвардии при Июльской монархии — истории, которая в общих чертах уже много лет известна историкам, точно так же как она была известна современникам, но которая совершенно по-новому рассказана в работах Матильды Ларрер[728]. Все знают, что национальная гвардия Парижа и пригородов оставалась опорой режима в трудные дни 1832, 1834 и даже 1839 года. В каждой из этих критических ситуаций национальная гвардия, пусть даже существенно уступая в боевой мощи и наемной муниципальной гвардии, и армейским частям, играла решающую роль: она обеспечивала порядок в кварталах, где восстание не приняло открытую форму, а в тех, где восстание разгорелось в полную силу, оказывала солдатам моральную поддержку, служила своего рода гарантией того, что их дело правое, что они защищают добропорядочных граждан. Иными словами — и это признавалось в постановлении, выработанном в 1839 году на случай возможного вооруженного восстания в Париже, — не могло быть и речи о том, чтобы охранять порядок в столице без ее помощи. В первые годы июльского режима власти демонстрировали свою признательность гражданской милиции, отводя ей важную роль в официальных празднествах, тем более что, как всем было известно, гвардейцы не простили старшей ветви Бурбонов опрометчивый роспуск национальной гвардии в 1827 году. Поэтому, невзирая на грозившие ему опасности, Луи-Филипп регулярно устраивал смотры гвардии: именно во время одной из подобных церемоний Фиески, воспользовавшись тем, что маршрут короля был хорошо известен заранее, устроил взрыв своей «адской машины», который, казалось, скрепил кровью узы, связующие гвардию и монарха: ведь при этом покушении на короля погибли многие национальные гвардейцы.