Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд

бурную речку в расщелине; вот так, думалось мне, я и должен писать, так писать я смогу, надо просто сесть и писать, ничего мудреного, – и я стал придумывать начало романа, следуя Бернхардову ритму, и получалось хорошо, предложение за предложением, поезд снова тронулся, я складывал фразу за фразой, а когда вечером уселся за компьютер, все они исчезли. Предложения, сложившиеся у меня в голове, полнились жизнью и силой, а фразы на экране были мертвы и пусты.

* * *

Однажды на радио заглянул Ингве, он пригласил меня в «Гриллен» выпить кофе. Работы он по-прежнему не нашел и не знал, куда себя девать, был готов двигаться вперед, как многие его приятели, но ничего не происходило, он все еще жил на пособие, снимая комнатушку в Мёленприсе, студенческая пора для него закончилась, а ничего другого, нового, так и не началось.

Я сказал, да, конечно, и мы с ним пошли вниз.

– Девушка за нами, – сказал Ингве, – это кто? Только ты погоди, сразу не оборачивайся.

Оборачиваться мне и не требовалось, я видел их, когда мы выходили с этажа.

– Это Тонья и Тересе, – ответил я.

– Слева – это кто?

– Слева как мы идем или если повернуться?

– Слева как мы идем.

– Это Тонья.

– Какая красотка!

– Да, Тонья красивая.

– А чем она занимается?

– На журналистике учится. Работает в редакции общественных новостей.

Мы перешли на ту сторону и поднялись по лестнице в «Гриллен».

– Значит, перед Рождеством она пойдет на вечеринку для журналистов, – сказал Ингве.

– Наверняка пойдет, – подтвердил я, – но ты-то туда уже не попадешь.

– Попаду. И ты тоже.

– Я? А я-то там чего забыл?

– Будешь стучать на ударных. Мы с Дагом и Тине договорились сыграть несколько вещей, а нам как раз ударника не хватает. Я сказал, что ты наверняка не против. Ты же не против?

– Конечно нет. Только надо порепетировать сперва.

– Да там всего шесть песен. Кстати, мы называемся «Деррида-да? – да!»

– Ладно.

* * *

Тонью я заметил еще год назад, на собеседовании. Лицо у нее было одновременно открытое и загадочное, в движениях сквозило изящество, длинные волосы она заплетала в толстую косу, но иногда распускала. Рот, на который я сразу обратил внимание, был красивый, однако будто чуть скошенный, а взгляд – сумрачный, хоть и не мрачный, не печальный, какой-то иной, я не знал, что в нем было такое, но внимание на него обратил. Серьезная и амбициозная, она работала в редакции общественных новостей, но наши круги общения не пересекались, на радио у нее имелись собственные друзья, особенно они сдружились с Тересе, и мой интерес ослаб. Дни мои наполняла работа и незначительные влюбленности – в случайный взмах рукой, изгиб бедра, темные брови или манеру оборачиваться. Однажды вечером в клубе «Ландмарк» я разговорился с длинноволосой блондинкой с дочерна накрашенными глазами, высокой и стройной, с пышными формами, она смутилась, и я отошел в сторону, но она напилась и вернулась, решила подразнить меня, я проводил ее наверх, к студенческому центру, она выдернула у меня из уха серьгу и, зажав в кулаке, убежала, я нагнал ее, обнял, мы целовались, она жила совсем рядом, мы зашли к ней в квартиру, она включила на полную громкость Motorpsycho и смахнула со стола лежавшие на нем предметы; я смотрел на нее, прислонившись к стене, девушка была и впрямь красивая, меня тянуло к ней, вот только она все больше плакала и ломала вещи, мы немного пообжимались, и она велела мне уходить, но потребовала пообещать, что я вернусь на следующий день в пять вечера, тогда все будет хорошо, однако, разумеется, ничего не вышло: когда я, сгорая от вожделения, после работы позвонил ей в дверь, никто не открыл, а когда мы с ней встретились в следующий раз, она снова была пьяна и призналась, что была дома, но у нее не хватило смелости открыть. Но в следующий раз, если я приду, то она мне откроет – так она сказала. Ладно, ответил я, она скрылась среди танцующих, я остался в баре, музыка вдруг стихла – кто-то швырнул в синтезатор пивную бутылку, – это сделала она, я видел.

Иногда по вечерам ко мне заходила и другая девушка, но она в меня едва не влюбилась, поэтому в конце концов я перестал ей открывать. Я мутил и еще с парочкой, к одной из них меня невероятно влекло, я не скрывал этого, и однажды она даже пригласила меня домой, вот только потом сказала, что случилось все по недоразумению, я ей не нужен, она даже попросила никому об этом не рассказывать. Она работала на радио, и когда по вечерам ей звонили, я знал, кто это, и бесился от ревности, хоть и не имел на это совершенно никакого права, ведь я ее толком и не знал.

Тонья была вне этого всего. При случае мы перекидывались парой слов, если она, например, заходила на радио, когда я работал, или когда она искала звукорежиссера, и тем не менее я ничего не знал ни о том, кто она, ни о том, что она собой представляет.

Красивая, Ингве верно сказал; но не для меня.

* * *

В первую неделю декабря мне исполнилось двадцать пять. Круглая дата, важное событие, мне следовало бы закатить вечеринку, но знакомых у меня было мало, поэтому я, как обычно, пошел на радио, никому не сказал, насколько этот день для меня важен; вообще-то мне это нравилось, такой поступок соответствовал образу того, кем я стал – тем, кто не высовывается и не привлекает к себе ненужного внимания, кто не хвастается, а знает свое место.

Я пришел на работу рано, раньше всех, освободил журнальный столик возле дивана, поставил вариться кофе и принялся просматривать газеты в поисках каких-нибудь студенческих новостей, которые можно вырезать. На улице выпал снег, он поблескивал в темноте за окном, и этого хватило, чтобы весь пейзаж поменялся.

Дверь на лестницу открылась, и я поднял голову.

Ингвиль!

Она улыбнулась, помахала рукой и направилась ко мне.

– Давно не виделись, – сказал я, обнимая ее, – ты зачем сюда?

– Поздравляю с днем рожденья! – сказала она.

– Спасибо, – поблагодарил я, – откуда ты знаешь?

– У меня память как у слона.

– Кофе будешь? – предложил я.

– Да, с удовольствием, – согласилась она, – я скоро побегу, ну да ничего.

Она присела на краешек дивана. Я схватил кофейник и поспешно наполнил две чашки, а из фильтра на горячую поверхность с шипением продолжал капать кофе.

– Как оно, когда тебе двадцать пять? – спросила она. – Приятно?

– Никакой разницы. А ты