Крылья голубки - Генри Джеймс

Сознание его было немедленно поглощено другой проблемой: правдой о поразительной – не более и не менее! – перемене, какую венецианские события породили в отношении к нему тетушки Мод, и как обогатили и довели до полного созревания эту перемену три недели разлуки. Она не успела еще сесть к чайному столу, а он уже почувствовал, что его отношения с нею стали иными, совершенно новыми, и прежде чем она сумела убедить его выпить вторую чашку чая, она сама, и, кажется, совершенно сознательно, именно такими их определила и установила. Она сожалела о том, что он не сразу появился у них, хотя вполне понимала, что происходящие события вынудили его промедлить; они ведь надеялись – после сообщения бедняжки Сюзан, что он уехал, – вскоре его увидеть; они, естественно, были очень заинтересованы в том, чтобы он явился прямо с места действия. Однако ведь нет нужды объяснять ей, что подобное место действия – она имеет в виду трагедию, которая так задержала и так поглотила его, эти воспоминания, этот мрак, это горе – налагало на него бремя необщительности. Так она представила его ему самому в том, так сказать, обличье, в каком теперь она его принимала, и в ее характеристике крылся элемент истины, который, со своей стороны, принял и он. Она отнеслась к нему как к человеку опустошенному, утратившему надежды, разочарованному, уже понесшему тяжкую утрату; и его ощущение, что это открывает перед ним новую главу искренности в отношениях с нею, не очень помогало понять, как это могло бы выровнять ему дорогу к Кейт. Все произошедшее делало ее более доступной, чем она могла быть когда-либо прежде; это создавало о нем на Ланкастер-Гейт ассоциации, определенно идущие вразрез с другой легендой. Очень быстро стало ему ясно, что, если он начнет вызывать беспокойство, он сможет «разрабатывать» эти ассоциации: надо только свободно пользоваться домом на Ланкастер-Гейт в предписанном ему образе, и вряд ли ему нужно будет из этого образа выходить. Удивительнее всего оказалось то, как не прошло и недели, а он оказался обреченным, на его собственный взгляд, полностью принять точку зрения миссис Лоудер. Как-то так получилось, что он оказался заодно с ней в том смысле, что ее позиция продвигала его вперед – уже продвинула его на такое расстояние, что вернуться той же дорогой он уже не мог. Часами, наедине с собой, он задумывался над тем, что сталось с его искренностью; были и другие часы, когда он просто думал, что «разрабатывает» ее им с Кейт на пользу. Единственное, в отношении к чему ему не хватало искренности, был избыток сентиментального сочувствия тетушки Мод. Она была беспредельно сентиментальна, и самое худшее заключалось в том, что он не мог не принимать этого от нее. Сам он таким не был: все для него было слишком реально, но тем не менее ведь это не было неправдой, что он прошел через тяжкие муки. И в частности, не было неправдой, когда она сказала ему в то воскресенье, почти по-домашнему, с дивана позади чайного стола:

– Мне хочется, чтобы у вас не было сомнений, мой дорогой, бедный вы мой, что я – с вами и буду с вами до конца.

Откликнуться на это, пойти ей навстречу было для него единственно возможной реакцией. Она оставалась с ним до конца – или могла бы – так, как не могла оставаться с ним Кейт; и даже если это буквально делало ее общество более успокаивающим, ему приходилось просто выбрасывать из головы вопрос о том, почему такому не следовало быть. Притворялся ли он при ней хоть в какой-то степени, что страдает от «послечувствия», которого не было на самом деле? Да как мог бы он оказаться способен на это, если его послечувствие, изо дня в день, было его величайшей реальностью? Вот что, по сути, только и происходило между ними, и два или три раза их беседа в таком ключе затягивалась на час. Такими были его визиты – два и еще обрывок третьего, – когда Деншер приходил и уходил, не упомянув и не услышав имени Кейт. Теперь, когда стало возможным, как никогда прежде, спрашивать о ней и видеться с нею, странный поворот в их отношениях внес в это фальшивую ноту. Произошел и другой странный поворот: когда он беседовал с тетушкой Мод о Милли, ничто другое, казалось, не приходило им на ум. Деншер являлся к ней почти открыто лишь для этой цели, и самым странным поворотом стало то, что состояние его нервов требовало именно такого. Тетушка Мод нравилась ему все больше и больше; сам он действительно вел себя так – он имел случай сказать это себе, – словно она нравилась ему больше всех. Дело было в том, что она всегда шла ему навстречу. Ничто не могло быть шире, чем ее взгляд на вещи, изобильнее, чем ее словоохотливость, глубже, чем ее сочувствие. Казалось, ее радует и удовлетворяет то, что она видит его таким, каков он есть: это тоже имело большое значение. Разумеется, все это было невозможно предугадать, ни на каких картах не могло выпасть ничего подобного: произошла перемена, в результате которой он мог чувствовать себя совершенно свободно с этой дамой; и такого никогда бы не случилось, если бы – из-за другого чудовищного события – он не перестал вести себя свободно с Кейт. Так и вышло, что, в частности, в его третий визит, наедине с миссис Лоудер, он обнаружил, что говорит пожилой женщине то, что считал невозможным сказать молодой. Миссис Лоудер, в отношении того, что ему следовало утаить от нее, дала ему почувствовать неловкость фактически лишь на один миг. Это произошло в то первое воскресенье, когда Кейт стушевалась; она высказала сожаление, что он не смог остаться в Венеции до конца. Ему было трудно объяснить ей причину, но в конце концов она сама пришла ему на помощь:

– У вас просто не хватило сил это вынести?

– У меня просто не хватило сил. Кроме того, видите ли… – Он вдруг смолк.

– Кроме того – что?

Он собирался сказать ей больше, но тут вдруг распознал опасность; к счастью, тетушка Мод снова ему помогла:

– Кроме того, я знаю – мужчинам, во многих отношениях, недостает той отваги, какой обладают женщины.

– Им недостает отваги женщин.

– Кейт или я остались бы, – заявила она, – если бы не уехали по особой причине, которую вы вполне откровенно одобрили.

Деншер ничего не ответил по поводу своего одобрения. Разве его поступки, с того самого часа, недостаточно свидетельствовали об этом? Но довольно скоро заметил – он не мог не пойти хотя бы чуть дальше:

– Не сомневаюсь – мисс Крой, конечно, осталась бы.

И тут он к тому же снова увидел, каким сокровищем оказалась для него Сюзан Шеперд. Она не иначе как охраняла его прежде, она охраняла его и теперь. В обильном общении с подругой своей юности она до сих пор, как стало ему ясно, не удостоила ее сведениями, его компрометирующими. Акт отречения от него Милли она явно изобразила как результат ухудшения ее состояния; налет лорда Марка упомянула как нечто и без нее, вероятно, им известное, так что никому не могло показаться, что она что-то скрывает; однако она воздержалась от объяснений и ассоциаций, и на самом деле, насколько ему было известно, – святая пуританская душа! – она даже изобретала достойные одобрения вымыслы. Так и получилось, что ему стало совершенно легко и просто. Так и получилось, что, вечно покачивая в не оставлявшем его беспокойстве перекинутой через колено ногой, он откидывался на спинку глубокого, обитого желтым атласом кресла и принимал изливавшееся на него утешение. Правду сказать, она – тетушка Мод – задавала ему вопросы, каких не задавала Кейт, но в том-то и заключалась разница, что от нее такие вопросы приходились ему по душе. Из покинутой им Венеции Деншер привез с собой решимость считать, что Милли для него уже нет на свете, – это был единственно мыслимый для поддержания его духа способ пережить время ожидания. Он покинул ее потому, что ее это устраивало и, как выражаются в Америке, не ему было «заходить дальше» положенного, что налагало на него еще более острую необходимость разобраться, как ему быть с самим собой в этот период. Тревожное ожидание причиняло ему невыносимую боль, но он не хотел придавать этому значения: менее всего он мог бы желать стать нечувствительным к страданиям Милли, однако он жалел, что не удается забыть о ее терзаемом муками сознании, распятом, как он представлял себе, на кресте ее болезни. Зная все, вынужденный оставаться в Лондоне, пока болезнь продолжалась, – как мог он жить с этим знанием? – оно делало его дни невыносимыми. Поэтому его намерением было убедить себя – каким-то способом, о котором он упоминал весьма туманно, – что смысл ожидания уже исчерпан.