Путник, зашедший переночевать - Шмуэль Агнон

Мы вошли, и он произнес: «Значит, здесь вы и живете. Как странно — с того дня, что вы живете у нас, я ни разу не бывал у вас в комнате».

Я подумал: «Один враг хуже тысячи друзей» — и сказал: «Я тоже удивляюсь!»

«Вы устали?» спросил он.

«Да, — ответил я, — устал».

«Это смерть рабби Хаима произвела на вас такое впечатление».

Я опять кивнул и промолчал.

«Он был праведник», — сказал Долек.

Я подумал: «Среди всех, кто пел дифирамбы рабби Хаиму, не было ни одного, кроме Долека, кто бы назвал его этим словом, которое так подходит к нему».

«Ты прекрасно сказал, господин Зоммер. Да, он был праведник».

«Весь это поклеп, будто его дочь бежала в Россию, — это не больше чем поклеп. Ни в какой России она не была, работала здесь, в молодежной группе. Скажите, как могла эта тяжелая работа привлечь такую нежную девушку? Судя по ее одежде, она там не очень-то разбогатела».

Я сказал: «Она готовила себя к Стране Израиля».

«Да, я слышал. Но в чем их цель?»

«Они хотят жить другой жизнью».

«Другой жизнью?»

«Да. Есть люди, недовольные той жизнью, которой живут здесь, и вот они ищут себе другую жизнь. Есть такие, которые строят свою жизнь с помощью действий, а есть такие, которые делают это с помощью бездействия».

«Я не понял вашу мысль», — сказал Долек.

«Как бы мне это объяснить? Может, ты сам себе объяснишь даже лучше меня? Вот, смотри, ты только что назвал рабби Хаима праведником, а ведь ты ни о ком другом так не говорил. А почему? Потому что он вел себя не так, как другие люди…»

Нас перебила Крулька. Она вошла со словами: «Там господин арендатор просит господина Долека».

«Скажи ему, что я занят и не могу прийти, — сказал Долек. Но когда она повернулась, чтобы выйти, он остановил ее и добавил: — А еще скажи этому пузатому, чтобы он пока постоял на голове и, если время будет для него тянуться слишком долго, пусть поет псалмы… Впрочем, я вижу, что господин устал, так я лучше действительно пойду. Адью».

Утром после субботы я отправился к Кубе, чтобы вместе с ним навестить скорбящую семью рабби Хаима. Но по дороге я подумал, что ведь рабби Хаим не оставил после себя сына, который прочел бы кадиш за вознесение души покойного. Так почему бы мне не сделать бескорыстное благодеяние и не прочесть в его память главу из Мишны, как он просил в своем завещании. Я тотчас присоединил действие к побуждению и свернул в Дом учения.

Покой мира и истины был разлит внутри, совершенный покой, подобного которому я не видывал уже много дней. Гора напротив заслоняла солнце и затеняла окна, и от этого казалось, что свет Дома учения отрезан от мирового света и светится сам собой.

Безмолвно высилась бима. На ее столе лежал молитвенник, вот уже несколько месяцев не тронутый ничьими руками. Никто не открывал его, и не звучала над ним молитва, и не открывались двери Ковчега Завета, и никто не извлекал оттуда свитки Торы, чтобы читать их, — кроме мертвых, что приходят в этот дом по ночам. И то же с другими книгами. Разложены по шкафам, одна тут, другая там, как будто полегли и не могут уже подняться.

Я забыл, что пришел оказать благодеяние рабби Хаиму, взял в руки Гемару и зачитался так, что очнулся лишь в полдень, когда послышался звон церковного колокола. В этот час все рабочие в городе оставляют работу и садятся поесть. Я стал читать громче, чтобы голос Торы превозмог голос времени. Потом колокол зазвонил снова, торопя рабочих вернуться к их труду. А я, не сделав перерыва на еду, продолжал читать, с той разницей, что если до полудня я читал стоя, поставив одну ногу на скамью, то теперь стал читать сидя.

Там, в гостинице, уже накрыли сейчас стол и сняли еду с плиты. Если я не потороплюсь, моя еда остынет и хозяйка гостиницы будет сердиться, что трудилась понапрасну. Да и Крулька, наверно, тоже будет недовольна, что я задерживаю ее с мытьем посуды.

Но мысли человеческие — они не стоят на месте. Вскоре я уже думал о другом. «Смотри, — размышлял я, — вот человек приходит на рынок и видит там двух людей, которые держат талит, и один говорит: „Это я нашел его“, а другой утверждает: „Это я нашел его“. Один говорит: „Это мое“, и другой говорит: „Это мое“. Если этот человек любит мир, он отойдет в сторону, чтобы не видеть своих соплеменников в пылу ссоры. Он войдет в Дом учения, и откроет Гемару, и найдет там подобный случай, и проникнется симпатией к своим собратьям. А почему? Потому что он прочел страницу Гемары и увидел, что в Торе уже сказано о подобном. Я и есть этот человек. Я, малосведущий в практической жизни, прочитываю страницу Гемары, и мое сердце наполняется любовью и сочувствием даже к самым ничтожным еврейским делам — и все потому, что о них говорили наши мудрецы. Да, велика Тора, ибо она учит любви».

День уже клонился к вечеру, близилось время предвечерней молитвы. Я собрался наскоро произнести ее, чтобы сразу же вернуться к своему чтению, но, едва начав «Ашрей» со слов: «Блаженны живущие в доме Твоем», решил продолжить, в честь тех, кто когда-то присутствовал в этом Доме учения.

Есть люди, которые торопятся с молитвой и спешат произнести ее слова, потому что им дорого каждое слово и они хотят быстрее ощутить его на языке. А другие растягивают свою молитву и произносят каждое слово медленно и степенно, потому что каждое слово им приятно и им тяжело расстаться с ним. Я не знаю, кто мне милей — тот, что спешит с молитвой, или тот, кто продлевает ее. Что до меня, то, поскольку каждое слово было мне приятно, я произносил его быстро, и по той же причине приятности тут же повторял его снова. Так я прочел предвечернюю молитву и так же затем вечернюю. Человеку всегда хочется молиться в обществе других, ибо тогда он слышит молитву многих, но в такие минуты он забывает, что общество обществом и многие многими, а заполняет собой весь мир лишь Святой и Благословенный. И, вспомнив об этом, такой человек сокращает свое «я» до полного исчезновения, чтобы не теснить Божий Дух.

Закончив молитву, я зажег свечу и, даже не вставив ее в подсвечник, вернулся к чтению. Но если днем я читал вполголоса, то теперь во весь голос. И с каждым часом этот мой голос звучал все громче и громче, как будто исходил из самой Гемары. И поскольку голос Гемары был мне приятен, я прислушивался к нему. Свеча в моей руке уже догорала, а я все не двигался с места. Вы, возможно, слышали рассказы об учениках, которые сжимают в пальцах горящую свечу, чтобы она обожгла им пальцы, буде они заснут, читая, и вернула к учебе. Но я не нуждался в таких уловках, ибо тот, кто учит Тору из любви, не засыпает и не прерывает свою учебу — разве что за тем, чтобы зажечь свечу от свечи и потом снова свечу от свечи.

А меж одной свечой и другой я представлял себе, что нет сейчас в мире человека, который сидел бы и изучал Тору, кроме меня. Не из хвастовства я так думал, а от радости, что в эту минуту мне дано удерживать своей молитвой весь мир.