Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь - Григорий Потанин

Миновав пустыри и затем громадный чайный склад, обнесенный каменной стеной, Дорджи с отцом дошли до китайского городка – Маймачина. Здесь дома были не деревянные, как у русских, а глиняные, одноэтажные, с большими, во всю переднюю стену, решетчатыми окнами. В этих оконных решетках не было стекол: их заменяла белая бумага. Идя вдоль улицы, путники наши заметили, что передний фасад каждого дома был открыт, что во всех этих открытых домах помещались лавки и разные склады товаров, отделявшихся от улицы одним только прилавком. Внутри лавка была занята с трех сторон полками с разложенными на них китайскими товарами. Тут обыкновенно в одной и той же лавке были и свертки шелковых материй самых ярких цветов, и шелковые, расшитые шелками же халаты и китайские сапоги, и шляпы, в которых любили щеголять буряты. Другие полки были заняты фарфоровой посудой и даже печеньями и сушеными фруктами.

Стены лавок и двери были увешаны китайскими картинами, где драконы и всадники на конях фантастических форм могли испугать своим грозным видом, громадными усами и выпученными глазами самого неробкого из китайцев. Дорджи очень интересовался всем этим, но еще больше заняли его сами китайцы; ему показалось, что все приказчики в китайских лавках были женщины. С особенным вниманием глядел он на молодых мальчиков, с розовыми лицами и нежными руками, украшенными нефритовыми браслетами. Белые чулки и башмаки, длинные косы и цветные пелеринки, надетые затем, чтобы коса не пачкала халат, довершали сходство. Старики, желтые и безбородые, тоже больше походили на старух. Китайцы очень понравились Дорджи; они были ласковы с ним и помогали ему выбрать себе настоящий монгольский ножик, какой всякий щеголь-бурят носит за кушаком.

Ножик этот был в деревянных ножнах в пол-аршина длиной. Торговцы уверяли, что ножны сделаны из настоящей змеиной кожи. Дорджи хорошо знал змеиную кожу и понимал, что его обманывают, но ему самому хотелось, чтобы ножик имел в себе что-нибудь необыкновенное, и потому он не противоречил. Он был как нельзя больше доволен, когда приказчик прикрепил ему новую покупку к кушаку и сказал, что он теперь смотрит настоящим батырем. Почти все китайские торговцы говорили с ним по-бурятски, что доставляло ему истинное наслаждение. Отец, очень довольный, что его Дорджи приласкали, накупил подарков и для остальных членов своей семьи. На прощанье старый китаец подарил Дорджи кусок китайского сахара-леденца. Лаская Дорджи, он вспоминал своего оставленного в Китае сына таких же лет. Все эти ласки производили на Дорджи и его отца самое теплое и отрадное впечатление.

Обедать пришлось им тоже у китайцев. Они зашли для этого в один из открытых домов. Здесь в одной и той же комнате помещалась и столовая, и кухня. На очаге или на плите кипело несколько котлов, и на столе лежали кучи накрошенной лапши и готовых пельменей. Дамба заказал последних. Китайцы усадили наших бурят на низенькое сиденье, покрытое войлоком, поставили перед ними стол, вышиною вершка в четыре, и расставили на нем несколько фарфоровых блюдечек с разными приправами. Буряты были очень довольны, что здесь они могли есть, сидя по-своему, и обходиться за обедом без ножей, вилок и ложек. Вместо всего этого они должны были употреблять костяные палочки, которые заменяют китайцам все наши столовые приборы; никого из присутствующих не удивило, однако же, что они больше ели руками, чем китайскими палочками.

Пообедав, Дамбаевы возвратились в русский город; здесь Дорджи предстояло еще удовольствие купить себе сундучок. Он выбрал разрисованный яркими розами и окованный в клетку блестящими металлическими полосами; сверх того, отец купил ему бумаги, карандашей, перочинный ножик и пучок гусиных перьев. Не успел еще Дорджи, по возвращении домой, уложить в сундучок свои вещи, как настали сумерки и надо было идти в школу. Дорогой Дорджи все думал о том, что он видит отца в последний раз, что надо бы наказать ему передать всем домашним его привет, сказать, что он всех их помнит и любит; но речь его как-то не складывалась, и ему только и удалось попросить отца, чтобы он поберег его Рыжку, не позволял ездить на нем Цыдену. Он просил еще поклониться матери и Аюши, но эти холодные слова совсем не соответствовали его чувствам, нисколько не выражали его душевного состояния.

Пришедши в школу, отец разложил принесенный им сверток с войлочком и его подушкой, и, поставив тут же сундучок, сейчас же ушел, не позволив Дорджи проводить его хоть до ворот. Школьники сейчас же окружили новенького; на него посыпались вопросы: откуда он, как его зовут, крещеный он или нет? Дорджи, ошеломленный незнакомым говором, отмалчивался, и скоро мальчики оставили его в покое. Им надо было учить уроки, и для этого они должны были сесть на табуретки вокруг столов, на которых горели сальные свечи; буряты в это время забрались на нары и тесным кружком уселись вокруг Дорджи, сложив ноги «калачиком». В этой привычной позе беседа их пошла непринужденнее и оживленнее. Познакомив Дорджи с внешними порядками, которые были в школе, они стали обсуждать главный для них вопрос: как они будут учиться, не зная по-русски. Оказалось, что двое из них, Дорджи и еще один бурят, знали монгольскую грамоту, двое умели говорить по-русски, но как они будут учиться, этого они не знали. Одни высказали предположение, что учителя знают по-бурятски и будут им объяснять на родном языке, но мальчики, которые уже видели учителей, уверяли, что никто из них по-бурятски не говорит.

Все пришли к мысли, что им прежде всего необходимо учиться русскому языку, и согласились помогать друг другу в новой для них жизни, среди русских. В этих интересных для всех разговорах вечер прошел незаметно вплоть до звонка к ужину. И когда мальчики тесной толпой двигались по коридору, Дорджи показалось, что кто-то раз или два дернул его за косу; он всякий раз оборачивался, но все мальчики, окружавшие его, имели такой чинный вид, что ему казалось ни с чем не сообразным обвинить их в шалости, да и как высказать это обвинение, ему, не умевшему говорить по-русски. В столовой Дорджи увидал длинный стол, уставленный оловянными тарелками, такими же мисками, и заметил, что оловянные ложки лежали у каждого прибора. Мальчики при входе в столовую остановились, и один из старших прочел молитву, после которой все заняли свои места на длинных скамьях.

Оказалось, что у некоторых бурят не было ложек, у Дорджи также, а так как ему не хотелось есть, то он и не обратил на это обстоятельство никакого внимания. Между тем другие стали переговариваться между собой. Русские соседи сейчас же приняли в этом участие, позвали служителя, спрашивали, почему у бурят нет ложек. Служитель объявил, что ложки были положены всем. Мальчики начали шумно искать их кругом стола и скоро открыли, что ложки были привязаны к косам маленьких бурят, сохранивших это как украшение. Поднялся всеобщий смех, и русские мальчики наперерыв сыпали остротами. Дорджи не мог оценить их, он их не понимал; кроме того, он негодовал и удивлялся, как это мог он не заметить, когда с ним проделывали эту штуку… Выражать свой гнев он боялся, да и не знал, как это сделать; не мог же он приколотить в столовой виноватого. Да и кто же тут виноватый?

Кругом слышен веселый смех, и только. Старшие едва уняли развеселившихся школьников. В половине ужина в столовую пришел смотритель, при нем все чинно сидели и ели пшенную кашу, затем пропели молитву и вышли из-за стола. Дорджи думал, что начальство явилось расследовать дело о ложках, но, по-видимому, никто об этом и не думал, а смотритель никогда ничего и не узнал о таком оскорблении чувства собственного достоинства маленьких бурятских мальчуганов. Так окончился для нашего новичка первый день в школе. Его давило чувство незаслуженной обиды и смущало неприятное сознание бессилия. Когда он мог, наконец, забраться под одеяло, он был не в силах удержаться от слез и плакал, плакал, пока не уснул.