Тысяча осеней Якоба де Зута - Дэвид Митчелл

— Укрепление духа. Братья — сограждане будут воевать смелее, чем подчиненные. Этот де Зут совсем не глупец, каким хотел нам представить его Фишер.

Пруссак выстреливает в Хоувелла очередью гневных опровержений.

— Он заявляет, капитан, что де Зут и Маринус все провернули между собой — они подделали подписи. Он говорит, что Герритсзон и Баерт не умеют писать.

— Так покажите ему отпечатки пальцев! — Пенгалигон еле удерживается от желания врезать пресс — папье из китового зуба по бледной, потной, перекошенной от отчаяния физиономии Фишера. — Покажите ему, Хоувелл! Покажите ему отпечатки! Пальцев, Фишер! Пальцев!

Доски скрипят, матросы храпят, крысы грызут, лампы шипят. Сидя за разложенным кабинетным столиком в свете лампы, Пенгалигон чешет кожу между костяшками левой кисти и слушает своих двенадцать часовых, передающих друг другу сообщение: «Три склянки, все хорошо» — вдоль фальшборта. «Нет, не хорошо, черт побери», — думает капитан. Два чистых листа ожидают превращения в письма: одно к мистеру… — «К президенту — думает он, — никогда», — Якобу де Зуту с Дэдзимы, и другое — к его светлейшей персоне магистрату Широяме из Нагасаки. Лишенный вдохновения, он чешет голову, но на промокательную бумагу сыпется лишь перхоть и вши — не слова.

«Шестидесятидневное ожидание, — он сбрасывает упавший мусор в лампу, — еще можно объяснить…

Переход через Китайское море в декабре, наверняка скажет Уэц, не подарок.

…но сдать наш порох — это точно трибунал».

Таракан шевелит усиками в тени чернильницы.

Пенгалигон смотрит на отражение старого человека в зеркале для бритья и читает воображаемую статью, которая появится в конце будущего года в «Лондонской Таймс».

«Джон Пенгалигон, бывший капитан «Феба», фрегата Его королевского величества, возвратился из Японии, где побывал с первой британской миссией в Японию со времен правления Якова Первого. Его сняли с должности и отправили на пенсию без денежного вознаграждения, поскольку ему не удалось добиться ни военного, ни коммерческого, ни дипломатического успеха».

— Тебе не доставит удовольствия, — предупреждает отражение, — встреча с орущей толпой в Бристоле и Ливерпуле. Слишком много Хоувеллов и Ренов стоят в очереди…

«Чертовы голландские глаза, — думает англичанин, — де Зута…»

Пенгалигон решает для себя, что у таракана нет права на жизнь.

…будь проклято его молочно — сырное здоровье, будь проклято его умение писать на моем языке.

Насекомое убегает от удара кулака человека разумного.

В животе бурлит, нельзя терять ни секунды.

«Или я вытерплю боль от клыков, рвущих мою ступню, — понимает Пенгалигон, — или насру в бриджи».

Боль, пока он ковыляет к двери нужника, невыносима…

…в темном закутке он расстегивает бриджи и плюхается на сиденье.

«Моя ступня, — боль то усиливается, то чуть затихает, — становится окаменевшей картофелиной».

Агония этих десяти шагов свела на нет желание облегчиться.

«Хозяин фрегата, — думает он, — но не собственных внутренностей».

Мелкие волны шлепают по корпусу судна в двадцати футах ниже.

«Прячутся молодки, — бубнит он похабную песенку, — словно птички по кустам…»

Пенгалигон крутит обручальное кольцо на располневшем с возрастом пальце.

«Прячутся молодки словно птички по кустам…

Мередит умерла три года тому назад, но в памяти ее образ уже размыт.

…и будь я молодым, залез бы в те кусты…

Пенгалигон сожалеет, что не заплатил портретисту те пятнадцать фунтов…

…к моей красотуле, прямиком к моей красотуле».

…но требовалось оплачивать долги брата, а жалованье опять запаздывало.

Он почесывает кожу между костяшками левой кисти, которая отчаянно зудит.

Знакомое едкое жжение в анусе. «Еще и геморрой?» — думает Пенгалигон.

— Нет времени жалеть себя, — говорит он. — Письма должны быть написаны.

Капитан слушает перекличку часовых. «Пять склянок, все хорошо…» Уровень масла в лампе низок, но, если встать, чтобы наполнить ее, проснется его подагра, а ему не хочется звать Чигуина ради такого пустяка. Свидетельство его нерешительности — чистые листы бумаги. Он сгоняет свои мысли воедино, но они разбредаются, словно овцы. «У каждого знаменитого капитана или адмирала, — размышляет он, — есть знаменитое место: у Нельсона — Нил, у Родни — Мартиника и пр.; у Джарвиса — мыс Сент — Винсент». А почему у Джона Пенгалигона не может быть Нагасаки? «Из‑за паршивого голландского клерка, звать которого Якоб де Зут, — думает он, — вот почему. Будь проклят ветер, занесший его сюда…»

«Предупреждения в письме де Зута, — соглашается капитан, — блестящий ход».

Он смотрит, как чернильная капля с гусиного пера падает в чернильницу.

«Если я учту его предупреждения, то окажусь у него в долгу».

Неожиданный дождь рябит море и барабанит по палубе.

«Но игнорирование предупреждения может оказаться опрометчивым…

Уэц руководит сегодня ночной вахтой левого борта: он приказывает натянуть полотнища и поставить бочки, чтобы набрать дождевой воды.

…и привести не к англо — японскому договору, а к англо — японской войне».

Он вспоминает о примере Хоувелла с сиамскими торговцами в Бристольском проливе.

«И парламенту потребуется шестьдесят дней на ответ, это точно».

Он расчесал комариный укус между костяшками до большущей бляшки.

Он смотрит в зеркало для бритья: его дед смотрит на него.

«Есть свои иностранцы, — думает он, — и есть чужие иностранцы».

«По части французов, испанцев или голландцев информацию покупают у шпионов».

Лампа фыркает, мерцает и гаснет. Каюта погружается в темноту.

«Де Зут, — видит Пенгалигон, — пустил в ход едва ли не лучшее свое оружие».

— Короткий сон, — советует себе капитан, — может развеять туман в голове.

Часовые перекликаются: «Две склянки, две склянки, все хорошо». Пропитанные потом простыни завернулись вокруг Пенгалигона паучьим коконом. Внизу, на жилой палубе, скоро заснет вахта левого борта — гамаки натянуты бок о бок — с их собаками, кошками и обезьянами.

Последняя корова и овца, две козы и полдюжины куриц спят.

Ведущие ночной образ жизни крысы, скорее всего, трудятся на продуктовом складе.

Спит Чигуин — в маленькой каморке у двери в капитанскую каюту.

Спит хирург Нэш — в чреве корабля, в теплой, уютной каюте на нижней палубе.

Лейтенант Хоувелл, командир вахты правого борта, уже проснулся, а Рен, Толбот и Катлип могут спать до самого утра.