Хочу женщину в Ницце - Владимир Абрамов

– Ну Денис, – с обидой в голосе сказала Элла Андреевна. – Можно ли такое говорить об одном из первых почетных академиков русской словесности.

– Если бы только я один так считал! Его давно позабытая могила, где покоился писатель целое столетие, сейчас пуста, в то время как прах почти всех выдающихся генералов и мыслителей царской России, кого чтит еще наша история, за последние годы по указанию сверху и при активном участии Православной церкви уже вывезли с Ривьеры на Родину. Останки же Сухово-Кобылина эти меркантильные французы убрали с места захоронения, и на этом месте давно покоится кто-то другой, поскольку за место на кладбище здесь нужно платить. Мощи раба Божьего Кобылина поместили в ящик, который до сих пор никому не понадобился, даже нашей Академии. Может, кому-то это покажется несправедливым. Что ж, остается только ждать, – развел я руками, – ибо приидет Сын Человеческий и тогда воздаст каждому по делам его.

– Вы несносны, Денис, в вашей злой откровенности, – почти прокричала Элла Андреевна, не боясь быть услышанной, поскольку кроме нас на открытой веранде никого в тот момент не осталось.

– Путь к правде тернист, – примиренческим тоном промолвил я, – и прокладывать к ней дорогу без здоровой доли цинизма просто нелепо. Ну, допустим, что в этом есть и ваша вина, уважаемая Элла Андреевна. Моя несносность во многом выпестована вами.

Она снова бросила на меня свой пронзительный взгляд, и холод дрожью с мурашками пробежал по моей спине. Я поморщился и попросил гарсона принести мне бокал домашнего вина.

– Вот как, значит! – в легкой ухмылке учительницы легко читалось самоуверенное высокомерие. – И в чем же? – она откинулась на спинку стула в ожидании внятных объяснений.

– Извольте, – с покорным спокойствием ответил я. – Вы когда-то в мои молодые годы так долго подыскивали и тщательно отбирали для меня обороты архаичного французского, на котором вряд ли кто-то уже говорит, опасаясь серой прозы сегодняшнего дня с обилием жаргонных выражений, и в конце концов сделали выбор в пользу эпистолярного языка Петра Чаадаева, точнее, его философических писем, адресованных к некоей даме и написанных по-французски. Пересказывать их было для меня необыкновенно скучно. Легче было просто заучивать кусками, особенно его первый опус. Все, что мною было заучено в юности по вашему требованию как священное писание у набожных католиков, засело в моем подсознании и кошмарит меня до сих пор по ночам. Пользы от этого оказалось немного, однако когда мне нужно казаться умнее, чем я есть на самом деле, я просто «включаю дурака» и повторяю когда-то зазубренное, а все хлопают глазами и думают, наверное, какой я оригинал.

– Положим, Денис, отделять зерна от плевел – это часть моей профессии, но в данном случае не столько я, сколько ваш покойный батюшка был инициатором изучения этих писем. Спорить с ним я не смела еще и потому что действительно лучше Чаадаева в царской России по-французски не писал никто, к тому же он был великий умница. Как хочется, чтобы «вon mot» – живое слово Чаадаева еще долго было на слуху, поскольку его парадоксы заразительны. Хотелось бы мне услышать самой, как вы, Денис, включаете своего «дурака». Не скрою, было бы очень забавно услышать из ваших уст умное слово.

«Началось, – подумал я, опуская глаза. – Сейчас попробует делать из меня клоуна», – но сдержался и произнес:

– Сегодня ваш день, Элла Андреевна, отказать не смею, но давайте не здесь и не сейчас.

– А почему не здесь? – сделала хитрое лицо Элла Андреевна. – Нам никто не мешает.

Сдерживая глупую улыбку недоумения, я украдкой огляделся по сторонам, словно готовился прикарманить со стола ценный артефакт, выставленный на всеобщее обозрение.

– Но только не смейтесь, иначе я собьюсь, – сказал я торопливо, будто возвращаясь в прошлое.

Я поднялся со стула и, опершись спиной о мраморную колонну, принял излюбленную позу этого мыслителя, пряча за воображаемый подворот камзола правую руку, а левую держал на лбу, прикрыв глаза.

«En pays etranger, dans le Midi (en France) surtout, ou les physiognomies sons si animees et si parlantes, maintes fois, quand je comparais les visages de mes compatriotes avec ceux des indigenes, j’ai ete frappe de cet air muet de nos figures.

Des etrangers nous ont fait un merite sentiment d’une sorte de temerite insouciante qui nous rend si indifferents aux hasards de la vie aussi tels a tout bien, a tout mal, a toute verite, a tout mensonge…

Vous trouverez en consequence, qu’un certain aplomb, une certaine methode dans l’esprit, une certaine logique nous manquent a tous. Le sillogisme de l’Occident nous est inconnu…

C’est que nous n’avons jamais marche avec les autres peoples, et nous n’avons les traditions ni de l’Occident ni de l’Orient. Places comme en dehors des temps, l’education universelle du genre humain ne nous a pas atteints.

L’experience des temps est nulle pour nous. Solitaires dans le monde nous n’avons rien donne au monde, nous n’avons rien pris au monde. Nous n’avons emprunte que des apparences trompeuses et le luxe inutile[24]».

Я старался декламировать не спеша, максимально выразительно и следя за произношением.

– Merci, cela suffit, – прервала меня счастливая и довольная собой Элла Андреевна, – да вы к тому же и артист, ставлю вам пятерку, дорогой мой! Выходит, не зря вы здесь проводите время, и французский просто замечательный!

Похвала моей преподавательницы была с налетом испуга в глазах, видимо, общаясь со мной сейчас, спустя столько лет, она все равно не могла побороть смущения.

– И все-таки, – спросила она, – я никак не могу взять в толк, при чем тут Чаадаев, говорили-то мы о Сухово-Кобылине.

Она сидела, откинувшись на спинку кресла и с материнской теплотой смотрела на меня, слегка щурясь.

– И правда, сказал я игривым тоном, – какое нам дело до этого плешивого чудака, как обзывал его поэт Языков, считая Чаадаева идолом исключительно для немногих строптивых душ на Руси и их слабых жен. Бог с ним, с Чаадаевым. В конце концов его вина косвенная. Но тогда, в годы моего студенчества, по вине моего батюшки или вас, уж не знаю, впрочем, это не столь важно, благодаря Чаадаеву, я серьезно заинтересовался судьбой Николая Надеждина и даже, кажется, сам выбрал тему курсовой работы о нем и просиживал часы, в душной университетской библиотеке, подбирая материалы.