Последний Иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Шевельков

Отец протоиерей, кажется, обрадовался, по крайней мере, сразу ответил мне тоже письмом (вполне благосклонным), в котором пригласил меня «купно с рабой Божией Марией на Воскресную Литургию». Иоанн сообщал также, что после службы, за трапезой, которую с его благословления приготовит сама матушка Евдокия, будет рад обсудить важные детали предстоящего «великого и торжественного Таинства Бракосочетания». Посещение обедни, да еще с трапезой, в мои планы никак не входило — участие в христианской литургии абсолютно несовместимо с моими принципами, и я вообще боюсь, что это выше моих сил, и так истощенных за века противостояния учению распятого. Томимый дурным предчувствием, я скрыл письмо Иоанна Сергиева и от Молли, и (уж разумеется!) от «наших» родителей, сочтя для себя наиболее уместным и посильным компромиссом подождать протоиерея после службы возле храма. Признаться, одно представление о том, какой огласке может быть предан наш брак по православному обряду в «братских кругах», вызывает у меня какой-то мистический ужас…

Но хватит этой постыдной безвольной рефлексии! Отступать не в моих правилах — alea jacta est.

В назначенный день, всячески стараясь быть никем не замеченным и используя все известные мне методы конспирации, я прибыл в Кронштадт. Главный собор в этом небольшом регулярном городке я нашел без посторонней помощи. Сторонясь богомольцев, встречающихся на протяжении всего пути, максимально приблизился к церковной ограде, но все усилия, предпринятые с тем, как бы остаться незамеченным, были предприняты в пустую: к сожалению, в случае с Иоанном Кронштадтским оказалось невозможно и вообразить такое, чтобы застать его в полном удалении от толпы — жаждущие видеть, слышать его стоят днем, а многие и ночью даже под окнами квартиры Иоанна Сергиева. Хоть воскресная служба и закончилась, молящиеся расходились очень медленно, большинство же, видимо, и не собирались расходиться. Из толпы выскользнул субтильный служка и поспешил, наверное, по какому-то поручению, но я успел остановить его. На вопрос, как найти настоятеля, он сам удивленно вопросил:

— Да разве ж его надо искать? Наш батюшка Иоанн по литургии всегда здесь. Да вон стоит! Или не узнаете? — и указал рукой в сторону классического портика под колокольней. Над ступенчатой папертью, не отпускаемый жаждущими благословения, возвышался сам отец протоиерей в праздничных ризах. Оттуда, с расстояния в десяток сажен, он смотрел прямо на меня! Иоанн Кронштадтский был роста не выше среднего, но повторюсь — мне сразу показалось, что этот седобородый старец выше всех вокруг.

Окружающие как-то послушно, без слов и указаний, расступились, а он стоял с распростертыми руками, точно гипнотизируя, вызывая меня взглядом к себе и как будто намереваясь заключить в объятия! Высокое солнце, ярко освещавшее его величественную фигуру, сверкало на его парчовом узорчатом облачении, ювелирной работы наперсном кресте, как на золоченом окладе чудотворной иконы.

Подавив мистический ужас, поднимающийся из мрачных глубин моей души подобно мутному, угарному осадку, я заставил себя двинуться к священнику. Мне следовало как можно убедительнее доиграть свою роль «смиренного чада» до конца, но уже в начале фарса я чувствовал скованность и слабость в членах. Я все-таки «смиренно» сложил ладони лодочкой (голова, отяжелев, склонилась сама) и, приготовив заученную накануне фразу «Благословите, батюшка», стал было подниматься по ступеням портика, как вдруг ощутил, что с каждым шагом мое тело буквально наливается свинцом и решительно отказывается мне служить. Более того, я чувствовал мрак, сгущающийся внутри моего существа и все усиливающуюся дурноту, сравнимую разве что с той, что душила меня когда-то после бокала вина с сильнейшим ядом, поднесенного одним из тогдашних недругов! Наверное, теперь я не смог бы уже произнести ни слова, но, призвав на помощь остаток воли и подобный путеводной звезде лучезарный образ Молли, я поднялся еще на несколько ступеней, дальнейшее, однако, было за пределом моих сил и сознания: неожиданно со мной приключился жесточайший припадок эпилепсии.

Первое, что я увидел, вернувшись из судорожного беспамятства, были глаза отца Иоанна. Взгляд его производит впечатление даже на фотографиях, которые чрезвычайно распространены, но теперь это был иной взгляд, даже не тот, который осветил меня у ограды храма. Теперь он проник в мое существо, как холодная сталь скальпеля! Но я все еще считал необходимым назвать себя.

— Не пытайся лгать. Я знаю, кто ты, — произнес протоиерей Сергиев спокойным, чуть печальным голосом. — Ты не Петр, но убийца его! Человекоубийца ты! Не место тебе здесь: уходи и не возвращайся сюда более. О венчании и думать забудь! Не отдам я душу рабы Божией Марии на осквернение, не отдам тело на поругание. Ступай же прочь, мерзость пред лицом Господа, — добавил он, не сдерживая «праведного гнева». — Нет тебе, червь, ни прощения, ни спасения!

После этого тайновидец с отвращением отвернулся, молча указав двум оказавшимся рядом богомольцам, чтобы помогли мне подняться на ноги и обрести равновесие. Как снова оказался в стороне от храма, не помню. Равновесие я сохранил, но внутри меня уже все рухнуло и смешалось: мечты и чаяния, которые я полагал уже осуществившимися, были повергнуты в прах, в грязь кронштадтской мостовой. Как я объясню Молли, почему не могу исполнить волю наших отцов, что скажу этим двум святошам-самодурам? Если даже вообразить, что ложа дала мне согласие на церковный брак, всей силы братьев, всех наших тайных знаний не хватит, чтобы обвенчать меня в соборе Иоанна Кронштадтского, чтобы он вдруг сменил гнев на милость, отказ — можно сказать, проклятие — на благоволение к «мерзости пред лицом Господа». Этот всероссийский поп просветил меня насквозь, точно рентгеновскими лучами, и проник в самые тайные закоулки моей скрытой от всех смертных души! Выходит, уже не от всех… О я несчастнейший! Неужели хотя бы когда-нибудь, даже на самой последней степени отчаяния, на самом пике безысходности, смерть бессильна заключить меня в свои объятия?!

…1904 г.

Никуда мне не деться от рокового бессмертия, и нет разницы, что за война полыхает или тлеет на свете (война — пульс Мироздания!) — нашествие ли гуннов, Куликовская битва или экстравагантные боевые действия в Маньчжурии: чужим пулям, так же как и моим собственным ухищрениям, не дано прервать мою проклятую жизнь. Что из того, что выгляжу я теперь иначе, чем сотню-другую лет назад — обличье не меняет душу, а ей все тяжелее — задыхается душа-то! Не уйти мне от себя…

После этой короткой цинично-отчаянной жалобы, адресованной в пустоту, дневниковые записи прерывались, и за ними следовала та самая, известная Думанскому новелла о невероятном эпизоде еще идущей на Дальнем Востоке войны и судьбе человеческой в целом, которую декламировал в гостиной у Машеньки перед своим так и не состоявшимся отъездом дядюшка-инвалид.

Викентий Алексеевич перелистнул несколько страниц поразившего его когда-то текста, чтобы восстановить в памяти сюжет, и сделал для себя еще одно неприятнейшее открытие: в рукописи фамилия одержимого вольноопределяющегося первоначально была «Андреев» и только позднее, аккуратно перечеркнув написанное, автор заменил Андреева на Смирнова. «Читал нам с исправлениями, наверняка рассчитывая, что Молли и так узнает героя, а вот не узнала. И я ведь тогда принял старика за прототип Асанова… Да-с! Кровь в жилах стынет от всех этих метемпсихоз… Сколько их, пожалуй, было — таких дневников за многие столетия, сколько прожитых судеб, и за каждой чудовищное убийство… Чужих судеб? Но других-то у него не было… а от своей он бежал, не находя конца!» — ужаснулся адвокат.