Железная кость - Сергей Самсонов

Но опять — в умывальнике, выбрав время, — навис:

— Что же брат тебя, Сашка, не вытащил? Мог же ведь откупить от судьбы с потрохами?

— А тебя, видно, сильно боялся, — бросил в эти пытавшие никому уже больше не нужную правду глаза.

— Это как он меня, я не понял? Ну мента ты, мента. На площади тогда перед заводоуправлением, когда на приступ взять меня хотели. Ну и что мне тот мент? У меня сто вагонов ментов таких было.

— Да потом уже было — мента. А сначала тебя я, тебя. До тебя самого докопался. — Даже спичечного огонька разумения в глазах не зажглось у того. — Что тебе это помнить? Не надо. Там, на трассе, в стекляшке, где ты с Сашкой в сговор секретный. Вот бутылкой тебе хлопнул в голову.

Рука его, Угланова, качнулась, и потрогал обритый затылок, пытаясь оживить ту далекую комариную боль, ощутить ту потекшую малую кровь: да была ли?

— Нет, не помню. Забросали гранатами ту бутылку твою, извини. Если б ты на больничную койку меня, вот тогда бы запомнил. Ну а мент где тогда и откуда?

— Что тебе этот мент? Что вот я тебе, я?! — Вся давящая мука неопределенности, распиравшая жабры, рванулась наружу. — Что ты душу мотаешь-то мне: что да как да за что?! Было, значит, и было: свою жизнь за три дня поломал, за минуту вот только одну. Человека под землю убрал ни за что, вот которого даже не знал. Жизнь чужую забрал и свою отдаю, как оно и должно, справедливо! Вон он я, обит кожей, букашка! На твои все расклады не влияю никак! Ну у Хлябина клоуном, у него на руке, как Петрушка, по гланды! Так не против тебя же оно! Твой же телохранитель, ты уж не сомневайся: заслоню, пропасу, если вдруг какой псих…

— Ну спасибо, теперь я спокоен. Отработаешь, значит, честь по чести два года. Потом? Что, отпустит тогда по звонку тебя Хлябин? — Знал, конечно, что режет без ножа его этим вопросом.

— А зачем я ему? Отработал — и хрен со мной: что на волю, что в шлак — для него все одно. Тут теперь только ты. Ты большой, ты вкуснее, ты — целый Угланов, мы теперь для него все невкусные — нашу кровушку пить. — Кипятил в себе эту убежденность в своем неминуемом освобождении, но не мог довести до кипения, сделать правдой даже для себя самого.

— Если б так было просто, Чугуев. Поменяться все может в любую минуту. Спустят сверху команду ему — отмесить меня или зарезать. Кто месить меня будет? Хмызин в дурке, отмучился. Значит, следующий ты. Ты для этого дела подходишь, ты в Могутове против меня воевал и попал через это на зону. Значит, можешь хотеть отомстить. На тебя стрелки Хлябина: у тебя, мол, мотив. И тебя приберут после этого сразу по-тихому, с понтом, это ты сам себе брюхо вспорол. Не похоже на правду? Да хрен со мной, хрен, вот не станут они ничего со мной делать и тебя подводить — для тебя самого разве что-то меняется? Ты ж его изучил уже, Хлябина. На себе испытал, что он делает в зоне с людьми, как ему это нравится, власть над тобой. Он на чем тебя держит? На мокрухе, не меньше? Железяку, заточку накопал с чьей-то кровью и твоим отпечатком? Что-то ты же ведь делал для него тут особое? Про него много знаешь, чего никому знать не надо, — разве он тебя с этим отсюда отпустит? Наломал новых дров ведь, дурак, — тут кого-то мудохал, кого он укажет, — на статью себе новую. У него, поди, в сейфе заявления лежат от всех тех, кого ты по его уже указке ломал. Только так довернет до пожизненного — в пятьдесят выходить уже смысла не будет. — Заколачивал гвозди чугунные в мозг, глядя прямо Валерке в глаза, с мерзлой силой, без сладости, удовольствия видеть Чугуева сломанным — просто делая то же, что делал с людьми он всегда, вынимая им мозг и вбивая свое. — По природе он тварь, кровосос. По всей жизни был маленький, серенький, а такие, как я, подымались наверх и окурки об него вытирали, и все девки на танцах уходили с такими, как ты, и ему никогда не давали. Ну вот он и пошел в надзиратели, чтобы всем отомстить за свою нищету и убожество, чтобы жизнь человека, такого, как я, и такого, как ты, получить в свои руки. Я, Чугуев, большой, повкусней буду, да, но и ты для него ведь не маленький. Он на зоне и дня бы человеком не прожил — от животного страха за свою требуху, ну а ты десять лет простоял, не согнулся. Если снять вот погоны с него, что останется? Да слизняк бесхребетный. Он всегда будет чувствовать это, когда рядом с ним ты. Ты для него ходячее оскорбление. А еще тебя ждут, тебя любят, та девчонка, которой ты в Могутове жизнь покорежил и простила тебя все равно и ждала, пусть ей все говорили, что ты в зону ушел, как в могилу. Ты бы умер, Чугуев, — все равно бы ждала как живого тебя, а его, слизняка, разве стал бы кто ждать хоть два года из армии и, тем более, так, как она тебя ждет, как одна только мать может ждать вообще. Вот за что тебе верность такая, а ему ничего? И вот этого, этого он тебе не простит. — Проходило сверло в нем, Валерке, пустоты — что тут скажешь? Молчал. — И чего? Дашь сожрать ему жизнь? Жизнь, которая с нею должна у вас скоро начаться? И выходит, тогда ничего не имело значения? Что ни с кем свою жизнь не связала, с другим мужиком, никого не убившим, нормальным и честным, и в себя его семени не приняла, потому что не надо ничьего ей другого? Для тебя одного, дурака, береглась и тебе свою молодость через эти решетки скормила — это как? Это, значит, напрасно она? Не выйдешь к ней — добьешь ее, Чугуев.

— А я могу?! — рванулось из нутра. — Так и так не дождется! Нет правды! Что могу против буквы закона? На бумажке букашка! Тут умишком же надо, мозгами, деньжищами, тоже сила не меньше чтоб хлябинской силы! А где?! Я всю жизнь тупой козлик, изпод палки вот вашей все делал, как скот! Это если б война, на руках, кулачках — от меня бы, от жилы, от упрямки зависело! Вот в забой меня, в шахту, в Чернобыль — давай! Вот тогда бы я сделал. Ну а так я обрубок! Даже ты — тоже здесь!

Выедал замолчавшего монстра глазами — человека из мяса, из пористой кожи, с выпиравшими сквозь эту кожу мослами, в той же майке казенной хлопчатобумажной, что все здесь, человека, который никогда не почует той же меры бессилия, от которой вот здесь задыхается он, земляной, скудоумный Чугуев, человека огромной давильной, покупательной силы, погрызающих все лобочелюстей — и уже получалось, Угланова жалобил, вымогал, вынимал из него: «помоги!», признавая без внутренних корчей за Углановым силу решать, кому жить, потянувшись впервые к Угланову и готовый уже целиком подчиниться ему, исполнять, проводить его волю своим существом, лишь бы только помог, — и смеялся вот в ту же минуту над своей дебильной наивностью, задыхаясь презрением к себе и к Угланову и не веря, что этот, так плево порезанный ножиком, сам посаженный в зону и ржавеющий в ней человек может что-то — теперь, вот отсюда, из клетки — изменить даже в собственнной жизни… и в какую-то стенку в себе упирался с разгона: не верь, нет к тебе и не может в Угланове быть никакого участия, занят только своим, лишь своей большой свободой и силою он.

И Угланов как будто услышал, да заранее это все знал:

— Можешь, можешь, Чугуев. Я и здесь вот, в загоне, кое-что все же тоже могу. Вознесенского видел, придурка, — пидорасить хотели его? Через месяц-другой, ты увидишь, повезут его на пересуд, и мои адвокаты докажут, что девчонку он ту даже пальцем не тронул. Это все ему я. И тебе то же самое! Но с тобой сложнее: в зубах ты у Хлябина. Так что ты должен тоже кое в чем мне помочь.