Дом, в котором... - Мариам Петросян

Шакал обижается, как малое дитя.

Лорд, закутанный в плед, смотрит на меня ясными глазами:

— Может, сыграем в шахматы?

Не наигрался. Мало ему было карт на полночи. Никому в этой комнате не нужен сон, кроме меня. Мне он тоже не нужен, но хочется на всех наорать, уложить, выключить свет и ждать утра в темноте, притворяясь спящим. Мне не нравится эта ночь. Как и все ей подобные, начиная с самой первой. Утро, наступившее после той первой Самой Длинной, было гораздо хуже, чем ночь, к счастью, его я почти не помню. За одним исключением. У каждого свой застарелый кошмар. Мой — это белый кораблик. Даже сейчас, когда в противовес ему я могу припомнить уйму плохого, белый кораблик остается вне конкуренции. Он не просто будит, он встряхивает и заставляет давиться слезами. При всей моей любви к Шакалу не могу ни понять, ни принять его страстного увлечения Самыми Длинными. Ведь и ту, первую, он пережил вместе с нами, вместе со мной. Как же теперь он умудряется получать от них столько удовольствия? Неужели ничего не помнит? Недоумевая — мысли о подозрительной беспамятности Табаки мучают меня не первый год, — иду к дверям. Надо найти Курильщика. Не успокоюсь, пока не соберу всех в спальне.

— Глядим, а это Р Первый с Толстым. Раз — и швыряет его нам! А там кричат, визжат…

В тамбуре темно, в ванной — свет и голоса. Прислоняюсь к косяку и слушаю. Мне не надо их видеть, чтобы догадаться, кто там кого загоняет в угол.

— Это был я, и в то же время не я, — объясняет Курильщик. — Я до смерти испугался, но почему-то было приятно. Не знаю, как такое может быть… Знать, что выглядишь так, и не помереть на месте.

— А не надо трогать наркоту!

Я их не вижу, но знаю, что подбородок Черного сейчас нависает над Курильщиком, как молот над наковальней. И когда он ударит, полетят искры.

— Кот, кенгуру, динозавр — здесь тебе что угодно организуют, только попроси. Даже просить не надо. Господи, полезть к Стервятнику и чего-то там хлебать в его отстойнике! Да он сто лет уже ничего не жрет, кроме всякой дури! Хочешь откинуть копыта — пожалуйста, ходи к нему в гости и угощайся, чем дадут! Только потом не жалуйся, что с тобой что-то не то стряслось. Скажи спасибо, что жив остался. Котом он, видите ли, был!

— Я говорю о другом!

Бедный Курильщик. Он загнан в угол и тихо огрызается, не понимая, с кем имеет дело.

— Дело не в этом… Дело в том, как я себя чувствовал. Мне это понравилось, понимаешь?

— Понимаю, — с отвращением откликается Черный. — А ты понимаешь, куда тебя несет и с кем ты связался?

— Табаки…

— Не говори мне про Табаки. Вообще лучше помолчи. И подумай. Вернись в комнату, посмотри на всех внимательно и подумай. Что тебе сказал Слепой?

— Что не надо гулять по ночам.

— Ха! — выразительно фыркает Черный, вложив в это междометие всю иронию, на какую способен.

— Но ты сказал то же самое.

— Я сидел в спальне. А он шлялся не пойми где. Ты его видел? На что он похож!

Дальше не слушаю. Скрипит входная дверь, и я отступаю под вешалку. Входит кто-то маленький и темный, жмется к стене. Кто?

Тихо окликаю ночного гостя.

— Это я, — отвечает голос Рыжей. — Это я, Сфинкс, — ее рука нашаривает меня и отдергивается. — Ты что, прячешься?

— Уже нет.

Становлюсь в полосу света из-под двери ванной. Говорим шепотом. Я — чтобы не спугнуть Черного, она — потому что шепчу я.

— Что случилось?

— Ты должен знать. Рыжий. Что с ним? У нас говорят…

Из ее голоса прорастает Могильник. Трое детей в захламленной палате. Волосы девочки, огненные, как костер. И летают подушки от кровати к кровати, теряя перья и кнопки застежек…

— Все в порядке. Он жив. Совсем слегка порезали.

Я говорю то, что предполагаю, а не то, что узнал от Шакала. Если верить Шакалу, Рыжий давно уже труп.

— Спасибо, — шепчет девушка в темноте. И начинает плакать.

Где твое плечо, Сфинкс? Давай, подставляй его. Только это ты и умеешь делать. Она находит его сама, на ощупь. Стоим впотьмах, она — уткнувшись лицом в мою куртку, в ванной течет вода, и голос Черного пытает Курильщика, вливая ему в уши яд, а в спальне Табаки слагает песню о ночных происшествиях, самое увлекательное из которых то, что парня, которого плачущая мне в плечо девушка считает своим братом, порезали. Очень подходящая тема для песни. Меня разбирает злость, но я не знаю, на кого я злюсь сильнее. Может, хуже всего эта ночь, которой нет конца?

— Пошли, — говорю я ей. — Пить чай.

Чем бы заткнуть Шакала?

— Нет. Не могу. Я только хотела узнать про Рыжего. Я знала, что вы будете в курсе…

Хорошо еще, что она не слышит песню и то, что бормочет Черный.

— Пошли, — говорю я. — Переночуешь сегодня у нас. Табаки расскажет, что он видел. Он ведь был там.

— Но…

— Что?

Она мнется и пятится к двери:

— Лорд может неправильно понять. У нас с ним был разговор. Сегодня. Он приезжал ко мне. И если я теперь к вам приду… Это будет как ответ.

— А ты не хочешь ему отвечать?

Молчание. Скорее смущенное, чем протестующее. Так мне кажется, хотя, возможно, я себя обманываю.

— Или все-таки хочешь?

Она молчит.

— Рыжик!

— Пошли! — хватает меня за рукав. — Я сама не знаю, чего я хочу. Но я не хочу уходить.

Мы входим в спальню. Наш приход обрывает песню и вгоняет стаю в ступор. Впрочем, они довольно быстро приходят в себя.

Приветственная речь Табаки. Приглашающие взмахи Логовских ладоней от кофеварки к чашкам и обратно. Горбач выбегает, балансируя пепельницами. Македонский наступает в блюдце с кошачьим молоком и переворачивает его. Подвожу Рыжую к строенной кровати. Она садится рядом с Лордом — и в глазах Златоглавого загорается собственнический блеск. Триумфальный блеск. Он застенчиво гасит его ресницами.

— Рыжая пришла спросить насчет Рыжего, — объясняю я. Звучит это как идиотский каламбур.

— Ах, Рыжий! А что Рыжий, — Табаки мгновенно воскрешает всех ночных покойников. — Да он почти что не пострадал. Ральф вовремя подоспел и его спас. Дело было так…

Уже пушинки парят

Над тлеющим терном.

Скоро твоя перчатка сочтет

пустые гнезда.

Альфред Гонг. Боэдромион.

Я лежу на влажной траве, положив ноги на скамейку, и смотрю в небо, которое недавно плакало. Мои заляпанные грязью кроссовки скрещены на сиденьи скамейки, грязь на них постепенно светлеет, высыхая, и осыпается на облезлые доски. Слишком быстро. Летнее солнце безжалостно. Через полчаса от прошедшего дождя не останется никаких следов, а через час тому, кто вздумает здесь поваляться, потребуются солнечные очки. Я пока еще могу смотреть на небо. Ярко-голубое в паутине дубовых ветвей. Ниже — корявый ствол, будто сплетенный из окаменевших канатов. Дуб — самое красивое дерево во дворе. И самое старое. Взгляд скользит по нему сверху вниз, от самых тонких веток до корней толщиной с меня, и над спинкой скамейки я замечаю надпись, тонкие, блеклые царапины на гребнистой коре: «помни»… что-то еще и «не теряй»… Приподнимаю голову, чтобы лучше видеть, я привык читать и менее разборчивые надписи.