Рассечение Стоуна - Абрахам Вергезе

— Извини. Я работаю на кухне, — прошептала она.

— После всего того, что ты со мной сделала, ты извиняешься за свои руки?

Она заморгала и не сказала ничего.

— Как ты меня нашла?

— Циге меня прислала.

— Зачем?

— Я позвонила ей, когда вышла из тюрьмы. Мне нужна была… помощь.

— А она тебе не передала, что я не желаю тебя видеть?

— Передала. Но она настаивала, чтобы я прежде всего повидалась с тобой. — Впервые за все время Генет подняла на меня глаза. — Да и сама я хотела тебя увидеть.

— Зачем?

— Чтобы попросить прощения. — На несколько секунд она отвела взгляд в сторону.

— Ты этому в тюрьме научилась? Не смотреть в глаза?

Она засмеялась. Неужели гнев, раздражение теперь обходят ее стороной, она выше этого?

— Меня пырнули ножом за то, что не прятала глаз. — Она указала подбородком куда-то влево. — Мне селезенку удалили.

— В какой тюрьме ты сидела?

— Олбани.

— А сейчас?

— Я на условно-досрочном. Раз в неделю обязана встречаться с инспектором.

Она поставила чашку.

— Что еще сказала Циге?

— Что ты хирург. — Она обвела взглядом полки с книгами. — Что у тебя все складывается отлично.

— Я попал в Америку только потому, что был вынужден бежать. Тайком, ночью, точно вор. И кто это мне так удружил? А Хеме? Одна особа, которая у нас в семье была… как дочь.

Она принялась раскачиваться взад-вперед.

— Валяй, ругай меня, — она выпрямилась, — я заслужила.

— Все играешь мученицу? Слышал, там, в самолете, ты спрятала пистолет в прическу Афро! Прямо эритрейская Анджела Дэвис, а?

Она покачала головой. Помолчали. Наконец она сказала:

— Не знаю, кем я была. Какую роль играла на самом деле. Та прежняя «я» хотела совершить что-то великое. — Последнее слово она почти выплюнула. — Что-то впечатляющее. За Земуя. За себя. Мне сказали, что наша семья и ты останетесь в стороне. Как только теракт удался, я поняла, какая я дура. Ничего великого в нем не было. Одна глупость.

Она допила чай и поднялась

— Прости меня, если сможешь. Ты заслужил лучшего.

— Заткнись и сядь, — проговорил я. Она послушалась. — Думаешь, на этом все? Извинилась — и была такова?

Она покачала головой.

— У тебя был ребенок? — спросил я. — От партизана?

— Противозачаточные средства оказались никуда не годными.

— За что ты попала в тюрьму?

— Тебе рассказать все?

Она снова закашлялась. Когда приступ миновал, ее стала бить дрожь, хотя в комнате было тепло, я даже вспотел.

— Что случилось с твоим ребенком?

Она сморщилась. Выпятила губы. У нее затряслись плечи.

— Ребенка у меня забрали. Отдали приемным родителям. Я проклинаю человека, из-за которого оказалась в таком положении. — Генет подняла глаза. — Я была хорошей матерью, Мэрион…

— Хорошей матерью! — расхохотался я. — Если бы ты была хорошей матерью, то родила бы ребенка от меня.

Она улыбнулась сквозь слезы, будто я сказал что-то забавное, типа подростковой фантазии о том, как мы поженимся и приумножим население Миссии. Ее затрясло, и поначалу я подумал, она смеется. Но тут я услышал, как щелкают ее зубы. Я репетировал свою роль, когда шел из Асмары, репетировал всю дорогу до Судана, много раз представлял себе, как она будет оправдываться, проигрывал варианты, — словом, держал порох сухим. Но такого я не предусмотрел. Ее молчание, ее дрожь обезоружили меня. Я пощупал ей пульс. Сто сорок ударов в минуту. Ее кожа, еще недавно холодная, обжигала.

— Я… должна… идти, — запинаясь, произнесла она, поднялась и пошатнулась.

— Останься.

Она явно была нездорова. Я дал ей три таблетки аспирина, отвел в ванную и включил душ. Когда пошла горячая вода, помог ей раздеться. Если до этого она была для меня зверьком в логове у хищника, то сейчас я казался себе отцом, раздевающим ребенка. Когда она встала под душ, я бросил ее белье и блузку в стиральную машину. Из-под душа Генет выбралась с моей помощью. Ее шатало. Я вытер ее, усадил на край кровати, надел на нее свою теплую пижаму, подвернув рукава и штанины, заставил проглотить несколько ложек запеканки, намазал шею, грудь и ступни «виксом»[102]. Она уснула прежде, чем я натянул на нее шерстяные носки.

Что я чувствовал? Это была пиррова победа. Пирексическая[103]победа — термометр под мышкой показывал 39,4. Я переложил выстиранные вещи в сушилку и сунул в стиральную машину ее джинсы. Убрал в холодильник остатки запеканки. Сел с книгой в библиотеке. Наверное, задремал.

Через несколько часов послышался шум спускаемой в унитазе воды. Она сидела на кровати, без пижамы и носков, завернувшись в полотенце, и терла губкой лоб. Жар спал. Чтобы я мог сесть рядом, она подвинулась.

— Хочешь, чтобы я ушла сейчас? — спросила она. На этот вопрос мог быть только один ответ:

— Ты будешь спать здесь.

— Я вся горю.

В ванной я переоделся в шорты и тишотку вынул из шкафа одеяло и направился в библиотеку.

— Останься со мной, — попросила она. — Пожалуйста.

Заранее приготовленного ответа у меня не было.

Я забрался в свою кровать, протянул руку к выключателю.

— Не гаси свет, — взмолилась она.

Не успел я улечься, как она прижалась ко мне, источая ароматы моего дезодоранта, шампуня и «викса», сложила мне руки, прижалась ко мне всем своим влажным телом. Пальцы ее гладили меня по лицу так нежно, словно она опасалась, что я кусаюсь. У меня в памяти всплыла та ночь, когда я нашел ее, обнаженную, в кладовой.

— Что это за звук? — спросила она испуганно.

— Таймер сушилки. Я постирал твои вещи.

Она всхлипнула:

— Ты заслужил лучшего.

— Уж конечно.

Я смотрел ей в глаза, вспоминая размазанное пятнышко на правой радужке в том месте, куда попала искра. Вот оно, никуда не делось, только потемнело и напоминает теперь врожденный дефект. Я осторожно коснулся ее губ, носа. Глаза ее медленно закрылись, из-под век выкатилась слеза. Она улыбнулась прежней улыбкой. Я убрал руку. Она заморгала, глаза ее сверкнули, и она робко поцеловала меня в губы.