Виртуальная история: альтернативы и предположения - Ниал Фергюсон

Еще в 1990 г. выдающийся американский советолог Джерри Хаф отрицал мысль о том, что “Советский Союз становится неуправляемым”. Он утверждал, что это лишь

Эти рассуждения процитированы здесь не потому что их авторы продемонстрировали особенную прозорливость – как раз этого они и не сделали, – а потому что они хорошо показывают, какую позицию занимали, казалось бы, наиболее осведомленные на Западе люди.

Один из ответов на вопрос, почему коммунисты не закрутили гайки, заключается в том, что партия потеряла собственное чувство легитимности. Это действительно так, но кто разбил иллюзии ее членов? Уж точно не горстка запуганных диссидентов. Не в новинку было и то, что огромную долю членов многомиллионной партии составляли карьеристы и ликующие коммунисты: так было всегда, по крайней мере в Центральной Европе. Нет, парализовать желание коммунистов в очередной раз поиграть мускулами смог лишь верховный жрец коммунизма – винить (или славить) следовало его одного. К краху коммунизм привели перестройка и гласность Горбачева. Как видно на примере других стран, где коммунистические лидеры были недостаточно наивны, чтобы, подобно Горбачеву, попробовать оживить революцию, номенклатурные государства выживают. Само собой, на Кубе и в Северной Корее народ живет в нищете, из-за чего многие отчаянно пытаются бежать за границу, несмотря на стреляющих без разбора пограничников и акул, но это не подрывает систему. Нищета и отсутствие мобильности суть секреты ее выживания, а не причины ее краха. Истинная загадка заключается в том, почему Горбачев отказался от модели власти, опробованной и протестированной во многих государствах мира.

Конец идеологии и идеологов

С одной стороны, очевидно, что действия Горбачева заставили огромное количество членов Коммунистической партии потерять всякую веру в нее, но в то же время использовать религиозные аналогии, чтобы объяснить, почему коммунисты отвернулись от своего призрака, не совсем корректно. В конце концов, Коммунистическая партия была не культом хиппи, основанным на харизме лидера, собирающего вокруг себя немногочисленных ранимых последователей. Она была бюрократией миллионов посредственностей, многие из которых были вооружены. Тем не менее даже самая меркантильная клика распадется без цемента идеологии, какими бы циничными ни были скрывающиеся за этой идеологией расчеты.

Большой ошибкой Горбачева стала поддержка конца идеологии. Пока это был лишь западный лозунг, призывающий к разоружению западных интеллектуалов, разговоры о “сближении” были очень полезны Кремлю, но на самом деле его пропаганда была равносильна самоубийству. И все же Горбачев сделал его центральной темой своей риторики. В декабре 1988 г., упомянув недавнюю семидесятую годовщину Октябрьской революции и грядущее празднование 200-летия со дня взятия Бастилии, он сказал на заседании ООН:

На самом деле изоляция от Запада была жизненно важна для стабильности системы. Полагая, что страна должна конкурировать на западных условиях, пытаясь сохранить остатки своего манипулятивного прошлого, Горбачев и КГБ совершили целый ряд катастрофических промахов, которые подорвали стабильность стагнации, но не открыли никаких перспектив. Само собой, Ленин часто повторял, что под давлением революционерам всегда лучше отступать на более выгодную позицию, но давление на Горбачева все больше оказывал он сам. Апатия вроде той, что была характерна для СССР, порой выводит правительство из равновесия, но редко оказывается фатальной.

Не стоит сомневаться, что импульс к переменам в 1989 г. шел изнутри, в частности из органов государственной безопасности. Связи Горбачева с КГБ хорошо задокументированы, а его любимые реформаторы по всей Восточной Европе прямо или косвенно были связаны со службами безопасности их стран. Илиеску в Румынии, очевидно, был завербован КГБ во время учебы в Москве в 1950-х гг., хотя он категорически отрицает, что встречался тогда с Горбачевым. Еще одним лидером-реформатором, уже в те годы знавшим Горбачева, был Ханс Модров, последний коммунистический премьер-министр Германской Демократической Республики и близкий друг нечистого на руку Маркуса Вольфа, главного реформатора Штази. Более того, теперь очевидно, что в Праге 17 ноября 1989 г. не обошлось без классической провокации. Поскольку диссиденты были не в состоянии пробудить несогласие, чтобы заставить партийных лидеров пойти по пути перемен, Служба государственной безопасности (СтБ) была вынуждена самостоятельно организовать протесты. Разумеется, многие студенты, принявшие участие в демонстрации (памятуя антинацистские протесты, бушевавшие пятьюдесятью годами ранее), вдохновлялись происходящим в соседней Восточной Германии. Но ключевое событие, так называемая “резня”, было постановочным. Погибший студент Мартин Шмид оказался живым и невредимым – как выяснилось, он служил под прикрытием в СтБ. Слухи о том, что его “забили до смерти”, стали искрой к дальнейшим массовым протестам и падению сторонников жесткого курса в Праге.

Однако манипулировать многопартийной демократией сложно. Именно поэтому Сталин предпочитал “народную демократию”, в которой все стороны принимали “руководящую роль” коммунистов, даже если номинально обособленные партии и существовали, как это было в Польше и Восточной Германии. Но в 1989 г. эти “фиктивные партии” ожили, как Буратино, когда им вдруг дали исполнить реальную роль. В условиях многопартийных выборов их прежде безынициативные лидеры получили все основания выступить независимо и дистанцироваться от непопулярных коммунистов. На первых многопартийных выборах в самом Советском Союзе, которые прошли в марте 1989 г., на польских выборах в июне и на множестве конкурентных выборов, волной прокатившихся на следующий год, повторялся один и тот же феномен. Везде, где была такая возможность, люди использовали шанс проголосовать против коммунистов. Возможно, через несколько лет, когда некоммунисты не смогли решить их проблемы, эти надежды и не оправдались, но в первом порыве свободы, пускай и дарованной сверху, они хотели вынести отрицательный вердикт десятилетиям недемократической власти.