Смерть чистого разума - Алексей Королев

Все игроки в одно и то же время письменно отвечают на первый вопрос. А потом каждый, заломив закраину, передаёт бумагу соседу. Далее все то же самое повторяется, пока не будут закрыты все шесть вопросов. И, наконец, листки разворачивают снова и читают, что у кого получилось. В чём смысл такой игры кроме пустого веселья и, главное, кто в такой игре выигрывает, – мне совершенно неясно. В наше время играли именно так, как я описал; если же вышло не слишком понятно, поясню ещё раз. Все участники игры, кроме выбранного рассказчиком, придумывает себе какое-нибудь ремесло. Выбранный же рассказчиком ведёт историю, более или менее осмысленную. Время от времени он прерывает её буквально на полуслове и смотрит на одного из игроков, который должен закончить фразу словом, характерным для его ремесла. Если игрок повторяется, либо говорит слово, точно называющее его «профессию» или, напротив, предельно общее, могущее относиться не только к нему (то если «врачу» можно сказать «ланцет», но нельзя «доктор» или «палата») или влезает без спросу, то такой игрок получает фант. Набравший три фанта обыкновенно проигрывает и занимает место рассказчика в круге.

20

Речь, разумеется, о «Русской высшей школе общественных наук» Де-Роберти, Ковалевского и Гамбарова. Рукопись, посвящённая истории этого заведения, была у меня изъята чекистами в восемнадцатом году и, разумеется, скорее всего ими благополучно утеряна. Мне немного жаль её – хотя бы потому, что ничего равноценного у других авторов читать мне не довелось. Учреждение это было, конечно, масонское по духу и так сказать, стилю (что неудивительно, учитывая его учредителей), но пользы России принесло немало. Некоторые разрозненные листы из моих тамошних конспектов уцелели и я иногда перечитываю их с какой-то необъяснимой нежностью.

21

Эту наспех набросанную карандашом страничку из дневника я вырвал – и надолго потерял. А когда нашёл, решил, что самое место ей – в примечаниях.

«5/VIII.1908

Итак, стоит ли мне уезжать? Решительно не понимаю. Мне нужно привести свои мысли в порядок. Учитель всегда говорил, что всякий раз, почувствовав праздность, скуку или испытав смутную тяжесть сомнений, словом, в любой неясной ситуации следует открывать тетрадь – и писать: всё что угодно, хотя бы стихи или наблюдения за погодой. Погода здесь не стоит и чернил, что будут потрачены на наблюдения за нею; зато есть немало другого интересного, чему как раз и можно посвятить ближайшие полчаса. Итак, Ульянов. Или Ленин, как его всё чаще теперь называют даже за глаза. Кто из обитателей пансиона его узнал? Кто отчётливо понимает, кого именно принесло под крышу “Нового Эрмитажа” в это августовское утро? Про всех нас, “особых гостей” доктора Веледницкого (и разумеется, самого доктора) и речи нет – если даже кто-то из них не видел Ульянова живьём, как видел я. А остальные? Лавров наверняка как минимум что-то слышал, может быть – рассказывал жене. Генеральша не имеет ни малейшего понятия, это наверное. Впрочем, Луиза если и не знала, то теперь как пить дать разузнает всё что можно и доложит. То же касается и Шубина. Или нет? Принимали Ульянова почтительно, это должно возбудить интерес. Ну а что, в сущности, знаю об Ульянове я? За ним идёт половина партии, с которой я связываю самые ясные надежды на революцию – и в которой, несомненно, состоял бы, если бы не известные причины. Не лучшая, возможно, половина – но наиболее деятельная и решительная. Его не любит Плеханов и боится Троцкий – вот и ещё две прекрасные рекомендации. Мне почти физиологически неприятен его стиль, он, несомненно, самый плохой писатель из всех вождей будущей революции – но главные его тезисы абсолютно бесспорны. Все согласятся, что он исключительно умён…»

22

Меня так покоробила эта дворовая лексика, что навсегда запечатлелась в моей памяти. Впрочем, грубость не была исключительно ленинской чертой: впоследствии я слышал, как Мартов – причём в присутствии довольно большого количества совершенно посторонних людей – называл Ленина «крокодилом» и «каннибалом».

23

Более Александрин я не видел ни разу, хотя она и прожила ещё почти два года – помимо человеческих болезней есть болезни общественные, они-то и отлучили меня от России на девять лет; когда-то казалось, что это немыслимо долго. Впрочем, я не жалею: вид умирающей был бы для меня, очевидно, совершенно невыносим.

24

Впоследствии Миндер написал превосходную книгу Der Sohn der Heimatlosen, «Сын бездомного», и как я слышал, даже выбился в муниципальные советники. Сам я его, разумеется, так никогда и не видел, потеряв всякий интерес к енишам и классической антропологии аккурат после описанных здесь событий.

25

Я ошибался: язык енишей всё же суть обыкновенный жаргон, тайная речь, а вовсе не самостоятельный язык; это было доподлинно установлено через несколько лет.

26

«Старая перечница» (нем.).

27

Сколько раз впоследствии – в Бостоне, Нью-Йорке, Сан-Франциско, Лексингтоне, словом, везде, куда заносила меня судьба, – я вспоминал этот разговор! Ленин обладал магнетической способностью менять судьбы не только империй, но и отдельных людей, причём даже тогда (а может быть, именно тогда), когда ни империи, ни люди этих изменений не желали и даже активно им противились.

28

Близкое будущее своих одноклассников я угадал довольно точно, а вот дальнейшая их судьба была для меня невообразима ни в 1898, ни в 1908 годах. Многого сказать не имею возможности (то есть попросту боюсь), отмечу лишь, что по моим сведениям, Шалимов и Зосимов погибли в один и тот же день в одном и том же месте и, вероятно, от руки одного и того же человека.

29

Убеждён, что если бы вторая часть «Геркулины» была бы опубликована, то она имела бы успех даже больший, чем первая, перегруженная малоинтересными обывателю рассуждениями. Здесь же были и приключения, и мистика, и эротизм.

30

Вся дальнейшая жизнь Лаврова подтвердила эту нехитрую максиму. Он, разумеется, не принял ни революцию, ни контрреволюцию; вторую, впрочем, более, даром что околачивался какое-то время при колчаковском дворе. Кадры хроники, на которых его, полубольного, встречают летом тридцать восьмого года на Белорусском вокзале Толстой и Ставский, я видел на кинопросмотре в советском посольстве в Париже; столкнись я с