Раненый город - Иван Днестрянский

— Это кто здесь мужлан? — лениво и сумрачно спрашивает привалившийся к стене с другой стороны Серж.

— А вы что, бабы?

— А-а! В этом смысле… Тебе че надо?

— Хочу поддать вашим друзьям-гопникам жару!

— На фига? — спрашиваю я. — Люди отдыхают, зачем нам музыка?

Пришедший поворачивается и пучит глаза на меня. Они дикие, с расширенными зрачками, будто обкуренные.

— А ты что за фрукт? Ишь, правильный какой! Мент, что ли? Или твой боец?

— Да какой он против тебя боец? Он так, погулять вышел…

Хочу было возмутиться, но едва заметная саркастическая нотка в голосе Достоевского заставляет промолчать. Удивительно, но, кажется, этот яд не в мой адрес…

— Ополченец? Вечно они дрищут, за свое майно и баб держатся!

— Ага… — согласно кивает Достоевский.

Это с его стороны уже прямая ложь. Верный знак того, что комод-два затеял игру с очередным «лохом», в конце которой он обычно взрывается, как вулкан. Как этот обкуренный осел не видит на моем плече маленькую зеленую звездочку?

— Ты же не из такого теста? Пошли постреляем!

— Щас пойдем, братан! Серый! — это он Гуменяре кричит. — Принеси флягу!

Что-то невиданное! Слегка отхлебнув, сквалыга Серж щедрым жестом предлагает принесенную флягу этому попугаю, и тот длинно и беззастенчиво несколько раз прикладывается к ней, в промежутках сдабривая матом свое удовольствие.

— Ну пошли, братан! Эй, Жорж… А ты, профессор, что сидишь? Пошли с нами!

Они втроем отделяются вперед, а я, помедлив, тупо шагаю за ними вслед. Посмотрим, что задумал Достоевский. И на всякий случай надо держаться от них чуть подальше. А они, переговариваясь и жестикулируя, шагают впереди и, подходя к ничейной зоне, разделяются. Указав Гуменяре и новоприбывшему места для стрельбы, Серж показывает ему: давай, мол, вон туда, поехали!

«Братан» срывает с плеча автомат и начинает метаться с ним в руках и стрелять, почему-то крича: «Трэяскэ ромыняскэ! Трэяскэ молдовеняскэ!»[72]— перемежая свои крики издевательским смехом и матюгами. Гляжу, он в порыве героизма и оттого, что в ответ никто не стреляет, хаотичными зигзагами перемещается все ближе к центральной части улицы и вперед. Перевожу взгляд, а Достоевский, оглянувшись, склабится. И Гуменяра засел за угол — за «братаном» не идет. Только хотел крикнуть, как гопники «братану» в ответ «трэяснули». Без перебора в калибрах, но четко в лоб. Он хлоп — и лежит. Даже ни разу не взбрыкнул. Подлетаю к Сержу.

— Ну и зачем вы это сделали? Кто он вообще такой?

— Да никто. Х… в сапогах с пальто. Мародер он и к бабам приставала.

— Так ты его знал?

— Вот оно, чудо перевоспитания! А ты, Эдик, каждому ишаку в уши долбишь, пытаешься мораль читать, как замполит в дисбате или поп в церкви. «В начале было слово», а они на него клали… — вдруг раздается сзади саркастический голос взводного.

Значит, Али-Паша все видел, все время шел прямо за мной. Как он может такое одобрять?

— Зачем вы это сделали? — повторяю.

— Тебе ж сказали, — отвечает Паша. — Мародер он и насильник. А у нас здесь трибуналов нет, только доносчики изредка водятся. И, такой шанс, подоночек вдруг нажрался, на передовую вылез! Гуменюк! А ну зацепи его дрючком за шкирку и тащи для шмона за стеночку! Только осторожно, чтобы не ебоквакнуло! Увешался «лимонками» как груша, и чеки наверняка разжаты!

— Есть! — отзывается Гуменяра. — Слушаюсь, взводный! Я в этом деле уже собаку съел!

— А ну, пацаны, отойдем, — добродушно предлагает Али-Паша.

Через пять минут довольный Серега приносит автомат, пистолет Макарова, четыре лимонки, удостоверение, начатую пачку презервативов и пачку денег толщиной сантиметров пять. Мартынов смотрит в удостоверение и фыркает: «Липа!». Передает мне. «Батальон «Днестр». И точно липа, фото переклеено. Тут бежит ванька-посыльный. Увидел нас и кричит:

— Что у вас за стрельба и кого убило? Мартынов, к комбату!

Подошел ближе, смотрит — и уже другая песня:

— А-а, этот… Допрыгался-таки… Ну ладно. Сам доложу! — Поворачивается и убегает.

— Что ты мне эти гондоны в нос суешь? — фыркает Али-Паша на Гуменюка, вновь приступившего к показу принесенного имущества. — Себе оставь, заработал. А макулатуру дай сюда!

Взводный на глаз делит пачку денег на четыре части и сует по четверти каждому из нас. Я отказываюсь.

— Не хочешь, как хочешь. Нам больше достанется, — вздыхает взводный. И, размахнувшись, закидывает в полуразрушенный и замусоренный двор разорванное пополам поддельное удостоверение.

А Серж, тот вдруг смотрит на меня так добродушно, будто он с Али-Пашой меня на свои курсы повышения квалификации взяли. Из непутевых школяров уже вышел…

Благодаря отсутствию зазывал на ночные развлечения, удалось хорошо выспаться. Утром, в ожидании запаздывающего по какой-то поваренной причине завтрака, собравшиеся дразнят сонного Жоржа. Он опять в гостинице не ночевал, и всем известно, что подозрения в его адрес насчет обзаведения любовницей оправдались. Более того, Колобка каким-то образом отследили и выяснили, что его новая зазноба живет в бывшей оккупированной части города, у самого каушанского коридора.

— Жорж, ты еще не набрался румынских мандавошек? — задирают полового «отщепенца» друзья-приятели. — Эй, Звонцев! Ты куда? Стой! Мы понимаем, что у тебя от них иммунитет! Так пожалей других, не садись с ним рядом, не то с тебя дальше перепрыгнут!

— Пошли все вон! — огрызается Колобок. — С него самого целые крокодилы прыгают! Уберите от меня этого эксперта по изнасилованиям!

— Гибридные заболевания, Жорж, как и вши, самые страшные! На медосмотр сходил бы…

— Сам справлюсь!

— Гляди, гляди, фельдшер! Как-то раз достанешь из широких штанин, а твоя гордость — как румынский триколор. Ялда красная, сам синий и местами уже пожелтел…

— За своим смотри!

— Так и будет! Одно у тебя, Жорж, остается счастье: можно будет оправдаться, что бээмдэшка случайно наехала. Скажешь, забыл застегнуть ширинку, твоя гордость из нее на асфальт хлоп! И тут миротворцы на полной скорости р-раз!!!

— Погоди, — рассудительно вмешивается Федя. — Ты его так не напугаешь. Тут надо подходить физиологически. Как в колхозе, чтобы со случкой скота не возиться, быку в задницу втыкают провода, вроде электрошока, и бык кончает. Как говорится, и продукт для осеменения есть, и быку уже ничего не хочется. Надо этот способ применить, чтобы он гвардию своей связью с румынской подстилкой не позорил.

— Позорил? Да ты, если узнаешь, что успели за лето натворить ваши сельские девки, тут же с переляку сбежишь в Сибирь, чтоб не видеть, каких они казачат нарожают! — неожиданно выступает в поддержку Колобку оперуполномоченный Звонцев.