Исключительные - Мег Вулицер

– Не знаю, станет ли он виртуозом, – уточнила Эш, – но, кажется, ему и вправду этого хочется.

– Он еще учится, – сказал Джона. Он смог найти время всего на два урока на дому, но они продолжали обучение по «Скайпу»; расстояние и посредничество монитора успокаивали Мо. Джона принес с собой на ужин гитару, и, извинившись, покинул компанию, не дождавшись кофе; он направлялся в какую-то большую, продуваемую сквозняками квартиру в Бруклине, чтобы играть там на гитаре, и не хотел опоздать.

Той весной Итан начал угасать, однако никто, кроме Эш, не хотел этого признавать, пока неизбежное не стало очевидным. Никто не понимал до конца, что происходило: так занят был он своими многочисленными проектами. Из дома на Чарлз-стрит он свободно и без разбора рассылал электронные письма, готовясь к предстоящим в следующем году «Семинарам мастерства», записывал голоса Уолли Фигмена и вице-президента Штурма на карманный высокочувствительный диктофон. Он надиктовал заметку для сотрудников по поводу небольшой шумихи из-за якобы противоречивого содержания одной из последних серий «Фигляндии», после которой компания-производитель энергетических напитков пригрозила свернуть рекламу.

В обществе поговаривали, что Итан Фигмен был болен, но никто в действительности не знал о степени этой болезни. Все заболевали раком, это была данность. Рак уже никого не шокировал, и меланома не казалась таким приговором как, скажем, рак поджелудочной железы.

Итан всегда придерживался мнения, что занятие проектами поддерживает связь с внешним миром, продлевает жизнь.

– Работа, – сказал он однажды, – это анти-смерть.

И так, чтобы как-то избавиться от уныния и пассивности, Жюль тоже вернулась к работе. Занятия с подростковыми группами в «Центре ребенка и семьи» на севере Манхэттена проводились в одном из тех безрадостных многофункциональных помещений, где складные стулья были сложены вдоль стены, а с потолка все еще свисала старая пиньята, изувеченная, с давно выпотрошенными трофеями. Комната была тускло освещена, и подростки сидели кружком, сначала сгорбившись, затем, в продолжение занятия, оживившись, а в конце одна из девочек уже в слезах рассказывала об отце-алкоголике, другая обнимала плачущую, один парень даже встал на стул и сорвал бесполезную пиньяту раз и навсегда. По-матерински заботливая куратор группы миссис Кальб, которая взяла Жюль на испытательный срок, сидела в углу на собственном складном стуле, делая заметки.

Позднее в своем кабинете миссис Кальб отметила, что Жюль очевидно проявляет «безграничную нежность к молодым и проблемным людям», с чем Жюль тут же согласилась. Она и сама осознавала, что так оно и было на самом деле. Итак, теперь под ее руководством было три группы, с каждой она собиралась дважды в неделю по два часа. В конце года ей должны были поручить еще две группы. Оплата была смехотворная, но и расходы Жюль и Денниса не были так уж высоки. Рори, в конце концов, училась в государственной школе, и совсем скоро она закончит колледж, хотя неизвестно, удастся ли ей потом найти работу – эту фразу повторяли друг другу все родители студентов колледжа. Наверняка в ее случае работа была. Рори хотела устроиться в государственный заповедник, а такая работа была и узконаправленной, и практичной. Огромное облегчение испытывает родитель, чей ребенок четко знает, чему хочет посвятить жизнь. Жюль даже могла бы позволить себе некоторую надменность, поскольку ее дочь не стала одной из тех детей, чьи мечты о креативной профессии привели их за стойку кассы закусочной «Чипотле».

Итан искренне обрадовался известию о новой работе Жюль, которая была ей по душе.

– Хотел бы я как-нибудь прийти в твою группу погреть уши, – сказал он. – Хочется видеть тебя в деле. Я могу прикинуться подростком.

– Это бы не прокатило, – ответила она. Его волосы поредели, а кожа приобрела песочный оттенок. Во время второго ужина в прошлом году, в мягком свете свечей, Итан что-то сказал Жюль с другого конца стола, но она не расслышала. Она приложила руку к уху, но в тот момент Эш решила, что внимание Итана слишком надолго ее покинуло. Деннис положил свою руку на руку Жюль, и таким образом каждый вернулся к полагающемуся ему партнеру.

После того, как последний цикл химиотерапии обернулся «разочарованием», Итан и Эш решили обратиться к альтернативным методам лечения. Так они очутились в женевской клинике в Швейцарии, по рекомендации еще одного приятеля Дункана и Шайлы.

– Лечение шоколадом «Тоблерон», – сказал Итан Жюль по телефону вечером накануне их поездки, с сарказмом и отчаянием в голосе. В Швейцарии он чувствовал, что сильные, непроверенные лекарства отравляют его, и выдержал пять из двадцати одного дня прописанного курса лечения. Вернувшись они с Эш оставались дома, не желая видеть друзей, даже Жюль, которую очень встревожило отсутствие связи.

– Сообщите мне о следующем этапе плана борьбы, – написала она Эш.

– Хорошо, – ответила Эш, но это показалось неубедительным. Жюль писала Итану напрямую на электронную почту, рассказывая, что происходило в те дни в ее группе «Детей развода». «Между прочим, ты мог бы присоединиться к группе, – писала она ему. Ты тоже дитя развода. Тем более что в научной колонке The Times говорится, что официальный предел подросткового периода пересмотрели. Пятьдесят два! Ты как раз подходишь!!!» Она расточительно забрасывала письмо восклицательными знаками, один отчаянней и фальшивей другого.

Никого не предупреждают, что в моменты кризиса в семье разрешается пренебречь дружбой. Дети Итана и Эш вернулись домой по зову матери. Ларкин почти впадала в истерику от приступов тревожности, нуждалась в клонопине, который Эш порционно выдавала ей в течение дня, а остаток принимала сама. В Нью-Хейвене Ларкин набила татуировку, которая сползала от плеча вниз по левой руке. Она представляла собой коллаж из героев «Фигляндии» и задумывалась как дань уважения отцу, но все, что он мог сказать, глядя на нее, было: «Господи, о чем ты только думала?» Это довело Ларкин до слез: она кричала, что родителям нет дела до ее желаний, их заботят только свои.

– Это неправда, – сказала Эш, которая всегда была энергичной и образцовой матерью для обоих своих детей. Затем Ларкин сдалась и признала, что Эш, конечно же, была хорошей матерью, и что она сама не знала, зачем это сказала. Эш тоже плакала, и Мо, которого доставили из интерната, так распереживался из-за всех этих необузданных эмоций, что хлопнул дверью своей спальни и там и остался.

Позднее родители слышали снаружи, как он играет на банджо, пытаясь успокоиться.

– Мо, – позвал Итан, стоя за дверью комнаты и желая только одного – спуститься, пройти по коридору и лечь в постель. – Выйди, пожалуйста.

Он подергал ручку двери, но та не поддавалась.

– Я не хочу, пап. Мне не нравится то, что происходит.

– Ничего не происходит, – сказал Итан. – Я рассердился на твою сестру из-за татуировки, но это ее тело, и она хотела так проявить заботу. Я не должен был кричать на нее. Давай, выходи. Я твой отец, и я хочу побыть с тобой.

Он заставил себя произнести эти слова, и заставил себя их прочувствовать, так, как Жюль всегда настоятельно советовала делать. Какое-то время дверь оставалась запертой, а затем открылась. Мо стоял в дверном проеме, плоть от плоти Итана Фигмена, высокий и почти взрослый мужчина, однако немного сутулый и неприспособленный к самостоятельной жизни. Иные родители смирялись с аутизмом своих детей, говоря, что они аутисты «до мозга костей», но Итан всегда представлял себе, что какая-то часть Мо была спрятана и недоступна, хоть у него и не было никаких реальных на то доказательств за исключением собственного упорного желания. Люби своего сына, повторяла ему Жюль беспрестанно. Люби его, люби его. Она отправляла сообщения, полные любви, чтобы Итан засыпал ими Мо, и сейчас, все еще чувствуя тошноту от последнего экспериментального лекарства, стоя у двери в комнату своего сына, Итан спросил: «Можно войти?» Мо это удивило, потому что отец редко наведывался к нему. Но Итан вошел в комнату и сел у подножия кровати Мо.