Бессмертник - Белва Плейн

Ирландия. Страшнейшая промозглая сырость — до озноба. Туман и дождь в холодных каменных трущобах. Старухи в черных шалях бьют земные поклоны перед церквями в придорожных деревеньках. Бабуля говорила, что моя пра-пра — не знаю, сколько «пра» — бабка приехала в Америку из Ирландии. Как эти старухи в черных шалях? Но сперва она была юной девушкой с летящей походкой… Господи, какая нищета! Гнилые зубы; глаза небесной, бирюзовой голубизны. Сердца, объятые суеверным страхом. Мрачные легенды Средневековья. Эльфы, лесные гномы…

Вхожу в церковь. Помпезные аляповатые фрески, святочные картинки, похожие на глянцевые фантики от конфет. Женоподобная фигура распятого Христа; безжизненная Дева с Младенцем на руках. Неужели и высокое искусство — Пьета, Матерь Божия над мертвым Сыном, — имеет что-то общее с этой безвкусицей? Да, имеет. Вобрав в себя всю боль, всю агонию веков, оно толкует о том же: все должно быть очеловечено. Человек — прежде всего.

А бредущему по жизни человеку необходимы опора, поддержка. В том-то и смысл. Понятный любому, кто дает себе труд задуматься.

Отче, я верую. Помоги мне в моем неверии.

Дедуля всегда хотел побывать тут снова. Так и не смог. Понимаю теперь, что его влекло. Платаны, раскинувшиеся на холмах городки, старые оливковые рощи Прованса. Фотография моей матери — на фоне виноградных лоз. Ее глаза видели этот же ясный, чистый свет. Эти же римские профили. Эти люди живут тут со времен Древнего Рима. Нет, даже раньше — первыми пришли греки. Марсель был Массалией. Неподалеку — развалины греческого города Гланума. Полноводная река жизни… А рядом течет другая река — полная крови. В средневековом городе — Рю дез Израилит, Еврейская улица. В Зальцбурге она называлась Юденгассе. По всей Европе, но — взаперти, за цепями, замыкавшими улицы с обоих концов. Уникальная история, моя история. Ожесточенная, непререкаемая вера. Они шли за нее на смерть. Не думаю, что за это стоило умирать. Ничто не стоит человеческой жизни. Или?.. Вдруг мне удастся обрести веру, за которую стоит умереть? Тогда ради нее стоит и жить.

Я задаю себе вопрос, затертый и банальный: готов ли я отдать свою жизнь (ничтожную для мира, но бесценную для меня) ради спасения тысяч желтолицых или любого другого цвета людей на другом конце планеты? И второй вопрос: какова цена моей бессмертной души (при условии, что таковая имеется) в сравнении с бессмертной душой какого-нибудь гнусного сводника из нью-йоркского притона? Я не знаю ответа ни на первый, ни на второй вопрос. И это меня очень мучает.

Несколько недель спустя.

Джулиана стоит у окна. Позади нее, в вазоне — красные цветы. Мы — в доме с остроконечной крышей, возле самых ступеней плещут воды канала. Она ест шоколадные конфеты из коробки. По-моему, я влюбляюсь.

Да, я определенно влюбляюсь. Она работает в кибуце в Северной Галилее, приехала домой на каникулы. Я спросил: почему? почему именно Израиль? Она ответила, что хочет повидать мир. Сказала, что голландцы всегда относились к евреям хорошо (это я, кстати, знаю). Сказала, что в Израиле осмысленная, увлекательная жизнь. «Идеалы в действии». Место для молодых. Молодая страна. Она хочет, чтобы я поехал с ней. Просто посмотреть. Я поеду. Я поеду с ней куда угодно, хоть в Тимбукту, хоть на край света.

О, Европа, чудная Европа… Твои цветы, вино, хлеб. Твоя музыка. Мы летим на юго-восток, над древними, тепло-лиловыми островами Средиземноморья. Я запомню твой сладостный аромат, Европа.

И — дядя Тео был прав — я навсегда запомню твои концлагеря.

41

Северная оконечность Израиля так узка, что какой-нибудь великан из античного мифа мог бы запросто ее перешагнуть: одна нога в Ливане, а другая в Сирии.

Река Иордан — могучая в представлении западного мира — на деле оказалась обыкновенным ручейком. Эрик даже удивился. А водопады у истока Иордана, которые так почитают местные жители, напомнили ему струйку воды из неплотно закрученного крана. Они не то что с Ниагарой, даже со средненькими американскими водопадами ни в какое сравнение не шли.

И все-таки страна была красива.

На гребне невысокого холма стояли деревянные постройки: спальни, столовая, библиотека, школа. Кибуц. Навесы и сараи кольцом опоясывали склоны. Ниже зеленели обширные фруктовые сады, а еще ниже волновалось море колосьев.

По этому золотому морю ползли жатки. В садах юноши и девушки собирали фрукты и бережно укладывали их в корзины. В хлеву тяжело переминались коровы и козы, в стойлах били копытами кони. Воздух был сладок от свежескошенной травы. Из окна столовой доносились звуки рояля; из мастерской — звяканье металла о металл. В огромной кухне с утра до вечера готовилась пища. Дети плескались в бассейне: поколение, пришедшее на смену основателям Израиля, добавило в свой быт немного роскоши. Они создавали новую жизнь — из голых скал, из векового владычества пустыни, из пустоты. Создавали силой своего воображения и неустанным трудом.

На расстоянии выстрела от Голанских высот.

— У сирийцев там отборные войска. — Джулиана показала на восток, на неприступные скалы. — Палят, куда ни попадя: в поле, на дорогу. В прошлом году, вскоре, как я приехала, обстреляли автобус, который ехал в город. Водителя убили, автобус без управления перевернулся. Погибли восемь человек, из них — двое малолетних детей.

Они шли по дворам, среди построек. Джулиана была очень серьезна.

— Пойдем, покажу кое-что. С этой стороны всего две мили до Ливана.

Они едва не поскользнулись на траве между рядами тоненьких молодых груш. В нижнем конце сада она приподняла завесу листвы, и его взгляду предстали уродливые, разверстые, точно крокодильи пасти, жерла пушек.

— Здесь наша вторая линия обороны. А на границе колючая проволока и часовые.

— Н-да, ничего себе соседство. Спать и знать, что у тебя пушки на заднем дворе.

— Уверяю тебя, спится от этого только лучше. И все же время от времени арабы прорываются. Ты, наверно, читал о налете на школу? Это произошло в соседнем поселении, в двадцати минутах езды отсюда. А за той рощицей уже граница, колючая проволока.

«Если бы я поехал с Крисом, был бы сейчас по ту сторону границы. Интересно, как живут люди там?» Но удовлетворить это мимолетное любопытство он все равно не мог. Не мог даже представить себе иной жизни, кроме здешней, к которой так привык за несколько недель. Словно никакой иной жизни не существовало вовсе.

Он ночевал в спальном корпусе для бессемейных мужчин. Против каждой кровати на стене висело ружье. Брюки и ботинки тоже под рукой — чтобы одеться и выскочить на улицу не дольше чем за шесть-десять секунд.

Он вспоминал дедулины рассказы об их предках, потеснивших индейцев и обосновавшихся в штате Нью-Йорк. Энергия, смекалка. Созидание: нечто из ничего. Возможно, это и привлекало его здесь, в Израиле. Это и Джулиана.

— Эрик, тебе правда нравится? Ты ощущаешь тот дух, о котором я тебе рассказывала в Голландии?

— Пожалуй, да. Во всяком случае, я понял, о чем ты говорила.