Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Кай Берд

не играл. Ему бы никогда не пришло в голову выпрашивать у правительства доступ к секретной информации. Эйнштейн инстинктивно недолюбливал политиков, генералов и лиц, наделенных властью. По замечанию Оппенгеймера, «он не умел запросто и естественно разговаривать с государственными деятелями и власть имущими…». В то время как Оппенгеймеру, похоже, нравилось иметь дело с влиятельными людьми, Эйнштейн не любил лести. Однажды вечером в марте 1950 года после 71-го дня рождения Эйнштейна Оппенгеймер провожал его до дома на Мерсер-стрит. «Знаете ли, — заметил Эйнштейн, — когда человеку выпадает совершить нечто значительное, его последующая жизнь становится чудно́й». Оппенгеймер понял его как никто другой.

Как и в Лос-Аламосе, Оппенгеймер невероятно хорошо умел убеждать. Пайс запомнил, как однажды из кабинета вышел один из старших научных сотрудников. «Со мной произошла странная вещь, — признался профессор. — Я пришел к Оппенгеймеру с определенным вопросом, по которому у меня имелось твердое мнение. Уходя, я обнаружил, что согласился с противоположной точкой зрения».

Силу своего обаяния Оппенгеймер пытался распространить — с переменным успехом — и на попечительский совет. В конце 1940-х годов в противоборстве между либеральной и консервативной фракцией совета нередко возникала патовая ситуация. Консерваторов возглавлял вице-председатель Льюис Стросс. Другим приходилось с ним соглашаться — отчасти потому, что он был единственным членом совета, имеющим солидное личное состояние. В то же время его архиконсерватизм отталкивал многих либеральных членов совета. Один из них пожаловался, что совету не нужен «гуверовский республиканец, мыслящий категориями прошлого века». Хотя Оппенгеймер перед приездом в Принстон встретился со Строссом только мимоходом, он хорошо знал о его политических взглядах и ненавязчиво давал понять, что не одобряет выдвижение Стросса на пост председателя совета.

Поначалу личные отношения между Оппенгеймером и Строссом оставались корректными и приветливыми. Однако семена жестокой вражды были посеяны именно в этот период. Когда Стросс бывал в Принстоне, его часто принимали в Олден-Мэноре. Как-то раз после такого ужина он отправил Роберту и Китти ящик хорошего вина. Однако всем окружающим было ясно, что Оппенгеймер и Стросс рвались к власти и не брезговали использовать ее друг против друга. Однажды Абрахам Пайс стоял перед Фулд-холлом, наблюдая, как на широкую лужайку, отделяющую институт от Олден-Мэнора, садится вертолет. Из него вышел Стросс. «Меня поразила его внешность, — писал потом Пайс, — лощеная, гладкая, и я сразу же подумал: того, что скрывается за манерами этого господина, следует беречься».

Оппенгеймер быстро понял, что Стросс вознамерился стать кем-то вроде «содиректора». В 1948 году он сообщил Оппенгеймеру, что намерен купить расположенный на территории института дом бывшего сотрудника факультета. Оппенгеймер, не таясь, упредил этот замысел, купил дом на деньги института и тут же сдал его в аренду другому ученому. Стросс, конечно, все понял. Как указано в неопубликованной истории института, «этот эпизод явным образом до поры положил конец надеждам мистера Стросса на управление институтом с близкого расстояния». Он также положил начало натянутости и взаимному недоверию, которые не ограничивались институтскими делами. Несмотря на неудачу, Стросс оказывал влияние на институт через близкие связи с председателем совета попечителей Гербертом Маасом и профессором математики Освальдом Вебленом, единственным членом совета из числа профессуры.

Стросса раздражало, что Оппенгеймер иногда принимал политически щекотливые решения, не заручившись одобрением попечителей. В конце 1950 года Стросс временно заблокировал назначение Оппенгеймером ученого-медиевиста Эрнста Х. Канторовича, потому что тот отказался принести клятву верности совету попечителей Калифорнийского университета. Стросс отступился, лишь когда понял, что все остальные проголосовали «за». Когда конгресс принял закон, требующий секретного допуска ФБР для всех ученых, получающих финансирование от КАЭ, Оппенгеймер направил в КАЭ гневное письмо. Институт, писал он, полностью откажется от таких грантов на том основании, что подобные проверки на благонадежность противоречат его «традициям». О своем поступке Оппенгеймер оповестил попечителей с месячным опозданием. Согласно протоколу заседания, некоторые попечители выразили озабоченность, что институт может оказаться втянут в «политический конфликт», в том числе с ФБР. Оппенгеймеру на будущее порекомендовали перед принятием подобных решений советоваться с правлением.

Весной 1948 года Оппенгеймер дал интервью репортеру «Нью-Йорк таймс», в котором свободно изложил свой взгляд на будущее института. Он выразил желание приглашать на короткое время — на один семестр или год — еще больше ученых и даже неакадемических специалистов с опытом бизнеса или политики. «Оппенгеймер планирует сократить число пожизненных сотрудников института», — написала газета. После этого репортер дал свое собственное поверхностное описание подхода Оппенгеймера к работе: «Представьте себе, что в вашем распоряжении находятся фонды, основу которых составляет безвозмездный дар в размере 21 000 000 долларов. <…> Представьте себе, что у вас есть возможность тратить эти деньги на приглашение лучших ученых и художников-творцов со всего мира — вашего любимого поэта, автора книги, которая вас заинтересовала, европейского физика, с которым можно вместе обмозговать кое-какие гипотезы о природе вселенной. Именно такая система нравится Оппенгеймеру. У него есть возможность потакать любому проявлению интереса и любопытства…»

Что и говорить, некоторых пожизненных членов института передернуло от таких слов. Других возмутила мысль, что директору позволено управлять институтом по своей интеллектуальной прихоти. Еще одну бестактность Оппенгеймер совершил в 1948 году, когда пошутил в интервью журналу «Тайм»: хотя институт считается местом, где ученые «сидят и думают», уверенно можно сказать, лишь что они там «сидят». Он добавил, что институт имеет «ореол средневекового монастыря». И ненароком оскорбил чувства постоянных сотрудников, назвав институт «интеллектуальным отелем». «Тайм» назвал институт «местом, где мыслители останавливаются проездом, чтобы отдохнуть, восстановить силы и освежиться, прежде чем продолжить свое путешествие». Как следствие, сотрудники заявили Оппенгеймеру, что, по их «очень твердому мнению», подобное паблисити является «нежелательным».

Грандиозные планы Оппенгеймера нередко натыкались на сопротивление, особенно со стороны математиков, поначалу думавших, что он поддержит их новыми назначениями и деньгами из институтского бюджета. Ссоры подчас бывали чрезвычайно мелочными. «Институт — занятный райский уголок, — сообщала наблюдательная секретарша Роберта Верна Хобсон. — Однако в идеальном обществе, если удалить из него все повседневные трения, их место занимают новые, гораздо более безжалостные». Ссоры в основном вспыхивали по поводу назначений. Как-то раз Оппенгеймер проводил совещание, как вдруг в помещение ворвался Освальд Веблен и потребовал принять участие в обсуждении. Оппенгеймер попросил его удалиться, а когда математик отказался, перенес совещание на другое время и в другое место. «Они ссорились, как мальчишки», — вспоминала Хобсон.

Веблен часто устраивал Оппенгеймеру неприятности. Будучи попечителем, он играл в институте роль закулисного агента влияния. Многие математики ожидали, что директором назначат Веблена. Но вместо этого, по выражению одного институтского профессора,