Город Брежнев - Шамиль Идиатуллин

– Четверых, – сказала Лора и заплакала.

И стало легче. Так бывает, когда начинается уже полный кошмар. Теперь Вазых это знал. Хотя понял не сразу.

Сперва он успокоил Лору, приласкал и уложил спать. Потом намахнул все-таки коньячку – и тяжелая шершавая опока, весь день подхватывавшая его изнутри, чуть помягчела и раздалась. Потом он, не дождавшись Артура, полез в ванну.

И вот там, лежа по ноздри в горячей воде, крутившейся белыми хлорными вихорьками, понял.

Поспешно выдернул пробку, включил душ, чтобы погромче бил струями в поверхность воды, и горько неумело зарыдал, кривясь от боли в сдавленном горле, на особенно неудержимых всхлипах окунаясь в глухой бессмысленный вар и булькая: «За что?»

Прыщ был вообще ни разу не нужным. Остальное смотрелось ничего так или терпимо: щетинка чуть отросла и уже не кололась, а играла под ладонью, как мягкий стульчик на шарнире, тык туда, тык сюда, трещина на губе заросла, гаденький пух под носом заметен, лишь если присматриваться. Все равно рожа досадно детская и кругловатая – а теперь еще и прыщ выскочил. Ладно хоть не в стратегическом месте, а под челюстью, где шарф трет. Зато алый и могучий. И ноет почти как больной зуб. И не выдавишь ведь – только хуже будет.

Жаль, что от выдавленных прыщей позорные отметины остаются, а не суровые шрамы. Моей морде очень не хватало чего-нибудь сурового – сросшихся бровей, крючковатого носа или солидного шрама. Не то чтобы не хватало – я давно научился ценить эластичность своей кожи: до сих пор ведь ни разу не лопнула нигде, откликаясь на самые лютые перекруты и отбивки лишь фингалами да ссадинами. Но чуть-чуть мужественности салажьей харе шрамчик, наверное, добавил бы.

Другие пацаны умели стряпать солидную пачу: хмурились, щурились, кривили рот или играли желваками. А у меня щеки круглые, нос утиный и, как мамка говорит, губки бантиком. Стряпание любой пачи дает исключительно гномика Васю из мультика. И чем свирепей я пытаюсь казаться, тем смешнее выходит мультик. Проверено – и на зеркале, и на пацанах.

В нормальной жизни это вроде не мешало, в минуты суровых испытаний тоже – рост помогал и форма, которую сразу оценивал каждый, кто умел оценивать. Я снял рубашку и повертелся перед зеркалом, напрягая трапеции, трицепс и кубики пресса, потом беззвучно провел в зеркало серию левая-левая-правая-левая. Костяшки вот выглядели солидно, но как раз на них Танька ругалась. Не понимает ничего в мужской красоте, балда. Пусть, значит, прыщом любуется. Если, конечно, трапецией не заинтересуется. Или кубиками.

Кубики и что-то там ниже, как всегда, застыли и натянулись от такого предположения. Я уперся ладонями в раковину и нервно засмеялся. Зря, конечно: сразу перекосился, ослаб и сел на край ванны – потому что вспомнил лифт, нож и капитана Хамадишина.

Я понимал, что все правильно сделал – вернее, не все, и не понимал, а сто раз себе объяснил и ни разу толком не смог этому возразить. Значит, совесть должна быть спокойной, сердце легким, легкое полным, а голова веселой. А не получалось. На людях-то туда-сюда, а если в одиночку веселиться начинал, сразу сволочь какая-то одной корявой рукой брала за морду, другой за сердце и шептала прямо в голову, промеж полушарий: вот ты смеешься, а капитана Хамадишина черви едят. Из-за тебя. Я пытался этой сволочи возражать, что в такой стуже червей не бывает и что даже если и есть специальные морозоустойчивые черви, выжившие при минус тридцати, то пусть они лучше мента-убийцу жрут, чем кого-то, кого бы он успел убить, если бы не я. Всех, кто пытается пацанов – ну или девчонок, не важно, – бить и убивать, должны жрать черви.

А сам-то ты не бил пацанов, что ли? – спрашивала та же сволочь иногда. А я ведь бил, не раз – позавчера, например. Но это было не в счет, по чеснаку если. Я для самозащиты, иначе Гетман меня проткнул бы на хрен – на радость морозоустойчивым червям. Да и какой он пацан, он старше меня в полтора раза, небось, и вообще.

Мне самому эти доводы казались не слишком убедительными, но, по крайней мере, отвлекали. Сейчас, например, реветь расхотелось. Захотелось морду себе набить, чтобы не улыбался так, дебил прыщавый. Вот интересно, считается избиением подростка, если сам себе морду набьешь?

Поразмышлять над этим я не успел. В дверь стукнули и слегка раздраженно спросили:

– Турик, выходишь, нет? Мне клей нужен.

– Да-да, уже, – сказал я, засуетился, накинул рубашку, сполоснул морду, закрыл воду, которая все это время, гудя, била из крана, и отперся.

Мимо меня тут же протиснулся к ванне деловитый батек. Он с утра побродил по комнатам, примериваясь к отошедшим и поцарапанным обоям, вытащил с антресолей связку рулонов, покрытых цементной пылью, и еще какие-то мешочки строительного вида, намешал в половом ведре обойный клей и теперь запаривал его, будто тесто, в ванне с горячей водой на дондышке.

Батек вообще будто с цепи сорвался на тему «Хозяин в доме»: второй день подстукивал молотком то там, то здесь, двигал шкафы, бродил с кисточками наперевес, подкрашивая косяки и подмасливая петли, починил старый пылесос, древний утюг и электрический будильник, зловеще громыхал на балконе и уже вынес к мусорке два мешка с разнообразным содержимым. Ладно хоть меня всерьез не припахивал – так, по мелочи.

В прихожей уже были расстелены газеты, поверх которых красиво разлеглись обои, три пары ножниц и рулетка. Вот это я понимаю, каникулы: батек по уши в клее, мамка на кухне, как всегда, а у меня свобода.

Мамка сидела на кухне все последние дни, даже если не готовила. И долгие беседы с батьком они там вели, а не перед теликом, как обычно. Вот и хорошо. Бар ведь как раз рядом с теликом, в той же стенке.

Я скользнул в зал, прислушался, убедился, что мамка стучит ножом на кухне, а батек в такт постукивает в ванной – очевидно, деревянными щипцами для белья, которые у нас служили мешалкой для всего, что отмывается, – и аккуратно открыл дверцу бара. Коньяк стоял между двумя непочатыми водками и вином с угрюмой этикеткой, которое родители хранили третий, кажется, год ради какого-нибудь совсем особого и все никак не наступавшего случая. Коньяка было меньше, чем мне запомнилось, – полбутылки примерно. Странно – это я столько вылакал, что ли? Не, не мог. Гости не приходили. Родители без гостей не пьют. В любом случае мне хватит, решил я и быстренько сунул бутылку под ремень, прикрыв рубашкой. Уже меньше таясь, вытащил из кармана приготовленную промокашку, сложил туда несколько шоколадных конфет из плоской коробки с верхней полки бара, прикрыл дверцу и отправился в свою комнату. Быстренько оделся, переложил бутылку в карман драповых штанов, конфеты – в другой, убедился, что нигде ничего не торчит, выскочил в прихожую, чуть не помяв раскинувшуюся там бумажную красоту, и крикнул, обуваясь:

– Пап, мам, я гулять!

– Надолго? – спросила мамка, чуть высунувшись из кухни.

– Как получится, – бодро сообщил я, стараясь не смотреть на мамку.

Лицо у нее припухло, веки и нос покраснели, и вообще она не очень хорошо выглядела. Может, потому, что, как и батек, третий день на улицу не совалась. Посоветовать им прогуляться, что ли, подумал я и тут же передумал. Еще согласятся, причем прямо сейчас, со мной, всей семьей с горочки кататься и снеговика лепить – и рухнул мой план. Как-нибудь потом.