Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах - Коллектив авторов

В Лиме он также преследовал замашки женщины. Заставлял ее строго подчиняться уставу и четко выполнять его требования. Она ненавидела его всей душой и всегда вдогонку посылала ему проклятья.

В отношении Эльвиры он был, безусловно, прав. В ней скрывались причина плохой работы полковника Панова и пренебрежение к служебным обязанностям.

Во всех случаях переезда штаба все усилия работников штаба часто уходили на то, чтобы создать лучшие условия для «семьи полковника», а не для создания лучших условий работы штаба. Сам же полковник, человек очень скромный и нетребовательный, никогда бы не позволил так обслуживать себя.

Штаб работал на улице под дождем и ненастьем, а Эльвире отдавалось единственное помещение, встреченное на пути, при этом еще Эличка капризничала и своевольно выставляла свои требования, звучащие таким диссонансом в наших походных условиях.

Люди с плохо скрытым враждебным чувством смотрели на ее выходки, но она, по глупости своей, ничего не замечала, кичилась и упивалась своей властью над слабовольным полковником Пановым.

Легковая машина полковника всегда была заполнена узлами и чемоданами Эльвиры, а из окошка машины надменно выглядывало ее капризное личико вместе с какой-нибудь очередной подобранной собачкой.

А офицеры очень часто добирались до очередных пунктов либо пешком, либо попутным транспортом, который далеко не всегда был попутным.

Так она паразитически существовала за счет армии, без тени смущения, без сознания своей нелепости и ненужности в сложных и подчас невыносимых условиях передвижения фронта.

Так создавались типы женщин в условиях войны. Их называли «ппж» т. е. походно-полевые жены, и если некоторые из них работали и приносили какую-то пользу фронту, то другие паразитически существовали за счет войск, за счет солдат. Вот их-то и ненавидел Вишневский и не мог равнодушно взирать на Эльвиру.

Весь март месяц, холодный, снежный, прожили мы в Голованове. Мечтали о взятии Пскова, но город пока по-прежнему оставался недосягаемым, а мы – в напряженном ожидании.

Наконец с великой радостью был принят приказ о переезде на новые места.

1957 г.

А. Г. Павлушкина[60]. Записки военного врача

«У умершего бойца никаких заболеваний не было. ‹…› Болезнь блокированного Ленинграда. ‹…› Вечернее небо осветилось вспышкой многоцветного фейерверка, и тут же раздался глухой артиллерийский залп».

11 декабря 1941 года

При смене часовых на одном из постов на Елагином острове был обнаружен мертвый боец. Это вызвало переполох среди старшего командования Ленинградской военно-морской базой и тем более среди начальства нашего 59-го стрелкового батальона. Комбат и комиссар неоднократно вызывали меня и буквально допрашивали, почему умер боец? Чем он был болен? Я отвечала, что у бойца за время службы в батальоне никаких заболеваний не было выявлено и в прошлом он ничем не болел. При построении на развод в этот день боец ни на что не жаловался. Причина смерти оставалась неясной, ждали результата заключения патологоанатома.

При вскрытии умершего причин внезапной смерти обнаружено не было, не выявлено никаких заболеваний, эксперт вынес предположительное заключение, что смерть наступила от резкого охлаждения. После этого командир и комиссар батальона откомандировали на точку роту бойцов и организовали на месте жилье и питание. ‹…›

Почти целыми днями я принимала больных краснофлотцев. Все они жаловались на слабость и утомляемость. У многих появились поносы и отеки на ногах. Внешне все больные были похожи друг на друга худобой, вялостью, заторможенностью. Слабых я клала в лазарет на стационарное лечение. Палаты пришлось увеличить.

На еженедельном докладе командир спрашивал меня: «Доктор, что вы в батальоне госпиталь открыли? Всех кладете в лазарет, все болеют, на посты некого выставлять, скоро мы с комиссаром сами будем ходить в караул». Я ответила командиру, что бойцы болеют от голода и плохо выздоравливают.

«Мы все голодные, так что же, нам всем ложиться в лазарет, а кто же воевать будет? – возражал командир. – Посмотрите на себя, от вас осталась половина, вы тоже голодная, однако же вы со своей работой справляетесь и работаете и за себя, и за весь штат. Сами скоро свалитесь с ног, кто тогда будет лечить?»

19 декабря [1941 года]

У моего кабинета стояла группа больных. У самой двери я приметила худенького бледного человека, внешне похожего на мальчика. Когда мы вошли в кабинет, он протянул руку и гордо представился «Я скрипач Ленинградского радио, моя фамилия Кац, будем знакомы». Внимательно всматриваясь в его лицо, я поняла, что передо мной стоит мужчина средних лет.

– Доктор, я пришел вас просить о переводе меня в военный ансамбль, там работает моя жена, она певица, хочу с ней вместе работать.

– Товарищ Кац, вопрос о переводе в другие части решает командование. Меня интересует ваше здоровье, скажите, как вы [себя] чувствуете.

– Доктор, я чувствую себя очень плохо, у меня нет сил стоять часами на посту с винтовкой в руках. Я с детских лет играю на скрипке, я всегда берег руки, кроме смычка, в них ничего не держал. Физически я никогда не работал, я музыкант, скрипач.

Раздетый, он напоминал подростка, грудь его была узкая, впалая, мышцы не развиты, выступали ребра, обтянутые кожей. Я внимательно осмотрела и прослушала его и никаких болезней, кроме истощения, не нашла.

23 декабря [1941 года]

Ночью меня вызвал дежурный по батальону, в казарме умер боец. Лежал он в нижнем ряду двухъярусной койки. Я подошла к койке и взяла его руку – пульса нет, тело холодное. Подняла руку, она упала как плеть. Тоны сердца не прослушивались, зрачки на свет не реагировали. Смерть, по-видимому, наступила несколько часов назад. Я знала этого бойца в лицо. Спокойный, молчаливый мужчина лет пятидесяти, никогда мне на свое здоровье не жаловался, службу нес исправно.

Я тщательно осмотрела труп, но никаких следов насилия не обнаружила. ‹…›

Комиссар был мрачен и строго спросил у меня: «Почему умер боец?» «Его смерть мне непонятна», – ответила я.

– Что значит непонятна? Он лечился у вас?

– Нет.

– Он болел?

– Нет, – отвечала я.

– Как могло случиться, человек не болел и умер? Быть того не может. Значит, он болел, был болен, а вы его не лечили? Это чрезвычайное происшествие, вы будете отвечать, я вызову комиссию, и вас за это дело передадут в трибунал.

Комиссар был в гневе, он не говорил, а почти орал на меня. Слова его до меня не доходили, и даже слово «трибунал» меня не испугало. Меня мучила одна мысль. Почему умер? Что за болезнь привела его к смерти? Вышла от комиссара отупелая, ноги мои подкашивались. Мне казалось, что все на