Хоровод воды - Сергей Юрьевич Кузнецов

Да, я вернулась.

Ну правильно, этим все и кончилось. Поднялись мы к нему – не спрашивай, что у него творилось! – ну и там я ему дала. Да уж, нелегко, да и стояло у него не ахти.

Я думаю, если бы не Антон и не эта тысяча рублей за отсос – ну, все обошлось бы. Но, видимо, мне хотелось уж как-то совсем, ну, чтобы уж совсем себя не уважать, понимаешь, да? И этот мужик, честно говоря, еще не худшее, что могло случиться.

Почему решила оставить ребенка? Мне все-таки сорок пять, это как монетка – вдруг последний раз? А я все-таки хочу детей, если нет детей – вообще непонятно, зачем жила, если ничего не осталось. Я так всегда считала: то, что получила от предков, надо передать дальше, нельзя с этим в землю.

Нет, я знаю, кто отец. Я его нашла. Я знала квартиру, а по адресу нетрудно вычислить. Занятный такой персонаж: когда-то известный художник, потом спившийся. Но в середине девяностых вполне гремел. Нет, знаешь, современные художники – хэппеннинги, перформансы, все такое. Рисует, на мой вкус, так себе. Я у него портрет заказала, чтобы узнать о нем побольше. Нет, ничего не понял: я надевала такие широкие свитера… ну, у меня даже сейчас живот почти незаметен.

Нет, был трезв. Но, знаешь, он и трезвый почти как пьяный. В смысле – несет что-то малопонятное. Будто в голове у него такой аквариум, где плавают рыбы или там подводные гады, а ты за всем этим наблюдаешь, иногда интересно смотреть, иногда скучно, по-любому – это совсем не про тебя, всегда только про него. Даже если о тебе говорит.

Зачем я вообще с ним общалась? Ради ребенка. Я считаю, человек должен знать свою генеалогию, генеалогия – это судьба. Я так подумала: вот вырастет у меня мальчик или девочка, спросит: Кто был мой папа? – и я скажу: Деточка, твой папа – известный художник, у нас был короткий, но бурный роман. Твой отец был очень талантливый человек. В середине девяностых он выставлялся в лучших московских художественных галереях, но потом порвал с мейнстримом и посвятил себя частным проектам, что называется, в области жизнетворчества. Он знал толк в жизни: любил вино и женщин, часами мог говорить о кино, иногда довольно малоизвестном. Я бы не назвала его мистиком в полном смысле этого слова, но не чужд он был и религиозным исканиям, преимущественно гностического толка. Иными словами – это был необычайный, по-своему выдающийся человек.

К сожалению, дурной характер часто сопутствует настоящему таланту. Возможно, поэтому мы с твоим отцом решили расстаться еще до того, как стало известно о твоем появлении на свет. Я была обижена и поклялась: он никогда не узнает, что у него есть ребенок…

Впрочем, ты, наверное, хочешь знать, из какой семьи происходил твой отец. Ну слушай.

В годы оттепели у его матери, молодой поэтессы-шестидесятницы, случился короткий, но бурный роман с ученым-физиком. К сожалению, они решили расстаться еще до того, как стало известно, что она ждет ребенка. Маленький Саша вырос в материной семье: Сашина бабушка была известным ленинградским филологом, а дедушка работал в одном секретном учреждении…

Раз! И пустая бутылка – вдребезги об асфальт. Звуки музыки, народный оркестр, веселие Руси.

Смотрите, какой подарок мне сделали сегодня: музыка из ларька играет, словно десять лет назад. Выпью в память прошедших лет пива, выпью в память девяностых, когда все только начиналось.

Тропарево, я люблю твои лесопарки, люблю огромные красные дома – бастилиями вдоль проспекта Вернадского, зеленые шестнадцатиэтажки – тройняшками вдоль дороги к метро, люблю твои магазины, лабазы и ларьки, твой водочный драйв, твою пожухлую траву, твой желтый снег.

Соня Шпильман, мать моего нерожденного ребенка, я надеюсь, на своей исторической родине ты вспоминаешь, как мы пили портвейн и пиво на высоком канализационном люке. Теперь на этом месте построили музыкальную школу, но им ни за что не услышать той музыки, что звучала для нас.

Знаешь, Соня, тут все изменилось, я тоже изменился. Я люблю этот город, я не уеду отсюда, но теперь я знаю: не важно, где жить. Стоит выпить – и Бог заговорит с тобой из любого куста.

Наверное, мне теперь все равно, что ты уехала. Пусть твое пиво всегда будет холодным, а водка – вкусной.

Еще глоток, потом еще один. Давно я не пропивал так много.

Короткий запой плох тем, что слишком быстро возвращается.

Я бы сказал, этим же он и хорош.

Кто говорит, что я проебал свою жизнь? Что значит – проебал? Значит, все кончилось, ничего не осталось? Значит, ничего уже больше не будет?

Что значит – ничего не осталось? А пьяный разговор с Богом, разноцветные тени на экране, подводные чудища, ждущие меня на самом дне запоя, – это что?

Раньше я говорил: я не проебал свою жизнь – я ее поменял на другую. И никто не имеет права судить, хорош ли был этот обмен.

А теперь я знаю: я не поменял, я расплатился.

Что значит пить по-настоящему, так, чтобы в двадцать пять выглядеть на тридцать, в тридцать – на сорок, а до сорока не дожить вовсе? Это значит – каждый раз спускаться под воду, туда, где склизкие руки цепляются за твою плоть, туда, где мертвецы и утопленники, где гнилые сучья, трухлявые пни, лесные коряги, остатки лесосплава, все те, кто ушли на дно, под лед, во мрак. И все они ждут тебя, набухая в темной воде.

Я думал, я выбрал джин-тоник и пиво, коктейли и водку, чтоб не выбирать вернисажи, биеннале, славу и деньги. Я думал, если спуститься на дно, там зазвучит подводная музыка, неизвестная жителям земли, неведомая тем, кто плавает у самой поверхности.

Я думал, только потеряв все, становишься свободным.

Москва, я хотел быть твоим последним бомжом, алкашом, что греет замерзшие руки у твоего вечного огня. Я хотел спуститься в твой ад Плутоном, а не Орфеем, но каждый раз неведомая сила выдергивала меня. Так ныряльщик в старом фильме, почти увидевший русалок, заставляет себя подняться.

Что забыл я здесь, в надводном мире?

Я думал, это мой выбор, а оказалось, – все было решено задолго до моего рождения. Неслышные голоса призывали, невидимые руки тянулись, хватали, тащили – не дай бог вам услышать и увидеть, что мне довелось.

Рыбьи плавники? Усы налима? Скользкая чешуя? Нет, нет – ватные телогрейки, изможденные лица, бритые головы, худые руки. Не поймешь, замерзли насмерть, умерли от голода – или ушли под воду еще живыми. Они тянутся ко мне, хватают, не отпускают, тащат на дно…

Люди, которых посадил мой дед.

У же совсем светло. Нева завалена кучами грязного желтого снега.

На набережной стоят женщины. Поверх пальто они закутаны в платки, почти все в валенках и калошах. Они притоптывают и дуют на руки. У всех этих женщин такой вид, будто на полустанке много часов подряд они ожидают поезда. В толпе – дамы в нарядных пальто и совсем простые женщины. Лица у всех зеленоватые – может быть, в утренней мгле они кажутся такими?