Вельяминовы. За горизонт. Книга 1 - Нелли Шульман

– Проснулся, милый? Сейчас принесут завтрак, и мы погуляем. Возьмем Аттилу, пойдем на озеро… – юноша сжал руку в кулак:

– Он ночевал со мной, потому что тетю Эмму забрали в госпиталь. Ее ребенок умер, потом прилетела мама… – мать утешала его:

– Милый мой, – услышал Теодор-Генрих ласковый голос, – даже если он выжил, он здесь не появится, и никуда тебя не заберет. Площадь охраняется… – изящная рука повела за окно, – школа у вас закрытая… – Теодор-Генрих буркнул:

– Мне шестнадцать лет, я давно хожу сам по городу. В церковь, в библиотеку, на занятия. Кто-то из его подручных, – юноша скривился, – может меня найти. Однако он недалеко уйдет, – пообещал Теодор-Генрих, – все нацисты должны понести наказание… – кивнув, юноша спрятал бритву в футляр:

– Мама говорила, что и у папы, и у дедушки были такие бритвы. Теперь можно сэкономить, на походах в парикмахерскую… – прошлым годом, отказавшись от карманных денег, Теодор-Генрих начал давать частные уроки латыни и немецкого:

– С языками я хорошо справляюсь, – задумался он, – даже русский знаю. Надо, в конце концов, сказать маме о моих планах. Вроде она вернулась в хорошем настроении… – куда ездила мать, они, разумеется, не знали:

– На континент, – уверенно заявил Максим, – папа тоже сейчас там. Наверное, они нашли след выживших нацистов… – Теодор-Генрих, впрочем, собрался в Германию не в поисках дяди:

– Во-первых, он там не живет, – хмуро подумал мальчик, – он осторожен, он спрятался где-нибудь в Южной Америке или Африке. Во-вторых, он сразу поймет, что это я… – фотографий у Теодора-Генриха не сохранилось, но дядя Джон, знавший его отца с тридцать третьего года, замечал:

– Твоя мать права, милый. Вы с ним похожи, как две капли воды… – юноша напомнил себе:

– Но в Восточной Германии об этом никто не подозревает. Виллы больше нет. Да и особняк, все равно, стоял на западной стороне города. Я стану Генрихом Рабе, фамилия распространенная. Я из бедной семьи, подмастерье, я выбрал социалистический строй жизни… – на месте его рождения, в Берлине, пролегала граница, разделяющая город на две части:

– Я должен вернуться в Германию, – повторил себе юноша, – ради памяти папы и дедушки, ради будущего. Это мой долг. Маме тоже пригодятся сведения с востока, из первых рук… – они с Густи захватили из библиотеки горсть мандаринов. Сжевав один, Теодор-Генрих широко зевнул:

– Ты, как хочешь, а я намереваюсь выспаться. Завтра все поднимутся не раньше десяти утра, – он подмигнул Густи, – большой завтрак готовить не надо… – к праздничному обеду, правда, приезжал еще десяток человек:

– Я сделаю открытый пирог с овощами, для раввина… – так они называли Аарона Горовица, – по французскому рецепту. Каштаны сейчас хорошие, – заметил юноша, – еще туда идет брюссельская капуста, песочное тесто, томатный соус… – Густи его не слушала:

– Иосиф завтра будет здесь, – она сжала руки, – и даже не притвориться, что у меня болит голова… – тетя Клара ничего не заподозрила. За ужином Густи, украдкой, разглядывала в зеркале свое бледное лицо:

– Тетя Марта тоже сказала, что я устала, и мне надо отдохнуть… – на работу они возвращались на следующей неделе. Женщина погладила ее по голове:

– Лежи, читай, выгуливай Шелти. Мальчишки со всем справятся, нет нужды их обслуживать… – в квартирке Густи все закончилось очень быстро:

– Прокладки у тебя есть, – небрежно сказал Иосиф, надевая плащ, – когда кровотечение прекратится, сходи к врачу. Чао, я побежал… – дверь грохнула, с лестницы раздался веселый свист. Добредя до ванной, Густи взяла картонную упаковку прокладок:

– Надо найти доктора, в телефонной книге. Где-нибудь подальше, чтобы не вызвать подозрений. Надо сходить на исповедь… – присев на бортик ванной, девушка разрыдалась:

– Я убила невинную душу, я избавилась от ребенка. Я буду вечно гореть в аду… – в праздник не исповедовались, однако Густи, испуганно, подумала:

– В Рождество, после ланча, Марта ведет мальчиков в церковь святого Георга. Мы с дядей Джованни и Лаурой едем в Бромптонскую ораторию. Я не смогу зайти в храм, я грешница, нет мне прощения… – она кинула взгляд на кузена. Теодор-Генрих блаженно вытянул ноги:

– Слава Богу, после завтрашнего дня никто не ожидает разносолов, – юноша потянулся, – проведем конец недели на салате из индейки и остатках праздничного стола. Честно говоря, так даже вкуснее… – Густи, на мгновение, захотелось приникнуть головой к крепкому плечу Теодора-Генриха:

– У нас комнаты рядом… – спальни разделяла только внутренняя дверь, – он меня младше. У него, наверняка, ничего еще не случалось… – она одернула себя:

– Ты никому не нужна. Ни ему, ни Иосифу, вообще ни одному человеку. Оставь, ты умрешь старой девой, то есть не девой… – Теодор-Генрих поднялся:

– Не моргай, – усмехнулся кузен, – я на пути в ванную… – Густи моргала, чтобы скрыть слезы, – спокойной ночи… – он скрылся в своей спальне. Густи подавила желание уронить голову в руки:

– У него есть мать, отчим, сводные братья, а у меня… – дверь скрипнула:

– Сестричка, я здесь… – Ворон оглянулся, – Максим пошел вниз, он не будет ворчать… – брат носил фланелевую пижаму, каштановые волосы были всклокочены:

– Опять он вырос, – поняла Густи, – рукава коротки… – пробежав по ковру, Стивен вскочил на диван:

– У тебя плед, – одобрительно сказал брат, – очень уютно… – от него пахло мятной зубной пастой и мылом:

– Ты еще не умывалась, – Ворон нашел ее ладонь, – держи, я тебе фиников принес… – приняв липкие фрукты, девушка, невольно, улыбнулась:

– Тщательный обыск на столе, отягощенном дорогостоящими щедротами Денвера Дика, помог обнаружить один-единственный персик, случайно пощаженный эпикурейскими челюстями любителей азарта… – брат фыркнул:

– Именно так… – мягкая щека прижалась к ее щеке:

– Ты не болей, – озабоченно сказал мальчик, – а то я волнуюсь. Я тебе завтра сделаю тосты, с медом, как ты любишь. Не спускайся, я принесу тебе завтрак. Мед полезен, для горла… – Густи обняла брата:

– Он высокий, в папу и маму Лизу, но ему всего десять лет. У него еще не все зубы выпали. Он очень похож на папу, в детстве. Дядя Джон показывал нам фотографии. Он держит папин кортик на стене, и собирается взять его в космос. Ему я нужна, и всегда буду нужна… – собрав вокруг них плед, Стивен пробормотал:

– Хорошо, тепло. Расскажи мне о папе, сестричка… – облизав сладкие от финика губы, Густи кивнула: «Слушай».

Бронзовые волосы невысокой женщины, на портрете, развевал ветер. Прислонившись к скале, засунув руки в карманы холщовой куртки, она вглядывалась в серую гладь моря.

Мигал зеленый огонек радиолы, силуэты на картинах тонули в сумраке, поблескивала золотая табличка на рукояти изящного пистолета: «Semper Fidelis Ad Semper Eadem». На потрескавшемся лаке ящичков китайского комода изгибались алые драконы. Ярлычки отпечатали на машинке: «Париж, Мон-Сен-Мартен, Нью-Йорк, Израиль».

Мягкий, фортепианный проигрыш стих, вступил диктор:

– В Лондоне час ночи. Вы прослушали рождественский подарок, от программы классической музыки. Дебюсси, «Лунный свет», в исполнении маэстро Генрика Авербаха…

Бледный месяц повис над мраморным фонтаном, над покрытой изморозью травой сада, над подстриженными кустами сирени и шиповника.

На письменном столе горела мозаичная лампа, от Тиффани, шуршали бумаги. Марта подняла голову:

– Шел бы ты спать, милый, – ласково сказала она среднему сыну, – каникулы каникулами, но не след становиться полуночником… – Максим повертел пистолет:

– Ты брала оружие на континент… – он вскинул голубые, яркие глаза:

– Москвы здесь нет, – мальчик указал на комод, – и нет бабушки с дедушкой, то есть их острова… – Марта отложила табели мальчиков:

– Теодор-Генрих отличник, Питер тоже… – она скрыла улыбку, – Ворон преуспевает в том, в чем хочет, а Максим пошел в отца… – в характеристике говорилось об упрямстве сына:

– Мистер Волков умеет добиваться своего, обладает отличными организаторскими способностями, пользуется уважением товарищей по школе… – читала Марта ровный почерк учителя, – однако его стремление к достижению справедливости часто превосходит прилежание в учебе… – Марта усмехнулась:

– Волк, только маленький. Впрочем, уже большой, он меня перерос… – поднявшись, она забрала у сына пистолет:

– Брала, но больше ради спокойствия. Москва