Распутье - Иван Ульянович Басаргин

богу, что хоть есть ради чего открывать и закрывать, а вот мужикам, что переживают вторую войну, уже незачем открывать амбары – они пусты.

– С Тарабановым ходят Хомин, Кузнецов, Мартюшев.

– Мартюшев? Но ведь он же предал японцев.

– Пытали мы его об этом, он ответил, что, мол, предал чужих людей, а Тарабанов – русский человек, дерется за старую Россию. А старая для него сподручнее, чем новая.

– М-да, измотались люди, замотались люди. Тятя, я должен уйти и встать в голове партизан. Да, я должен, хотя бы ради того, чтобы уничтожить Тарабанова. Тем более что Шибалов ушел домой.

– Ты не пойдешь, сынок. А Шибалов потому ушел домой, что в него стрелял кто-то из партизан, к тому же начали прямо в глаза говорить, что он – беляк, что он нарочно делает так, чтобы их били японцы. То же будет и с тобой, если не хуже. Чья рука там работает, то мне ведомо, ведь партизанами оказались Красильников и Селедкин. Это они мутят народ. Только они.

– Значит, ты должен пойти и все обсказать Шишканову.

– Так он мне и поверил! Красильников и Селедкин вдруг оказались его лучшими разведчиками. А в то же время они лучшие наводчики Тарабанова.

Пришёл Журавушка. Пришел усталый, разбитый, молча обнял Устина и вдруг расплакался.

– Ну чего ты? Что случилось?

– Оговорили меня, Устин. Тарабанов разбил наших под Яковлевкой. Арсё ранен, валяется в нашем старом зимовье. Кто-то убедил Шишканова, будто я работаю на Тарабанова. Будто видели меня в его лагере. Пётр Лагутин пытался доказать обратное, но Шишканов не стал его слушать. Показали на меня несколько человек, кто будто бы видел меня вместе с Тарабановым. Все забыли сразу, что мы с Арсё принесли мешок золота, что на это золото купили оружие.

– Был ты или не был у Тарабанова?

– Не был. И если бы я там был, то уж Тарабанов не отпустил бы меня.

– Прикинул умом, чья это работа?

– Да. Я затеял слежку за Красильниковым и Селедкиным. Они это приметили. Эх, был бы здоров Арсё, то мы бы их выследили. Они стреляли в меня, но промазали. Я тоже хорош, надо было пристрелить этих собак, а я не тронул. Доложил Шишканову, что видел этих двух, будто они пошли к тарабановцам. Шишканов еще и выругал меня, мол, не суй свой нос, куда тебя не просят. В последние дни он стал со мной говорить только в сердцах. Судили меня, присудили расстрел. Но учли прошлые заслуги перед родиной и отпустили. Никитин, который недавно приехал к нам как правительственный комиссар, требовал моего расстрела, тем более, когда узнал, что ты мой побратим. Кричал, что все раскольники – это враги советской власти. После его крика началась чистка отряда, выгнали тридцать человек из нашей братии. Осталось человек десять, в том числе Красильников и Селёдкин как хорошие разведчики.

Шишканов заспорил с Никитиным, мол, неправедно это, люди воюют честно, много из них уже положили головы. Никитин ответил, что, мол, кто был беляком на деле, остался им и в душе. Шишканов рассказал, как тарабановцы, что перешли на нашу сторону, погибли до единого, но своему слову не изменили. Пытался я защищать себя, но где там!

– Худо дело, если в наших краях появился Никитин. Тут ты прав, мне среди ваших делать нечего. А ведь хотел помочь, доказать свою чистоту.

– Перед таким, как Никитин, чистоты не докажешь. Он даже на Петра Лагутина замахнулся, мол, тоже еще проверить надо, на чьей он стороне. Вот, держи, тебе передал записку Петьша.

Устин вскрыл пакет, быстро пробежал глазами письмо, Лагутин твердым почерком писал: «Устин, я верил тебе и сейчас верю. В такой путне можно у любого голову завернуть в обрат. Ты поостерегись. Если у тебя за спиной могли бы быть мы, красные, то теперь и этой возможности ты лишился. Ты объявлен комиссаром Никитиным вне закона, как и Журавушка. Он, выступая перед партизанами, рассказал о тебе как о страшном палаче, когда ты был при штабе Гады. Что ты ушел от Шевченка и при этом сумел убить десять партизан, которые вас охраняли. Что ты японский шпион и заслан в тайгу, чтобы затаиться, а уж позже начать свою шпионскую деятельность, если мы победим. Якобы для этого японцы даже разрешили тебе разбить один японский отряд. И ввязался ты в спасение наших людей ради той же цели. Шевченок будто бы грозил, что при случае убьет тебя. Теперь я не знаю, кем тебя и назвать: то ли белым, то ли красным, то ли просто шпионом. Белые грозят убить тебя. Японцы – тоже: Осада, что действует в наших районах, обещает за твою голову изрядную сумму. Красные объявили тебя врагом народа. Решай и думай сам. После выступления Никитина многие партизаны выступили за тебя. Но это не изменило положения. Поостерегись!!! Кланяюсь, твой побратим Пётр Лагутин. 20 февраля 1920 года».

Устин задумался. Устин враз осунулся. Во всем теле вялость. Ничей. Один против всего мира. Смял письмо, шаткой походкой пошел к реке по единственной улице Горянки. Сел на холодный камень, чужой и отрешенный. Он уже знал, что Колчак расстрелян. Белая армия разваливалась. Вся эта меньшевистско-эсеровская шушера, которая подняла восстание в Сибири и на Дальнем Востоке, миловалась на первых порах с Колчаком, позже, битая, снова рвалась к власти. Проклинала Колчака. Недавно читал в «Голосе Родины» прокламацию партии эсеров. Они писали: «В борьбе обретешь ты свое право!.. Полтора года назад при деятельном участии партии социал-революционеров была свергнута власть большевиков в Сибири. Во имя начал свободы и народовластия партией было поднято восстание против тирании Советов…»

Устин хорошо помнил это восстание, эту резню.

«Лозунг Всенародного Учредительного собрания как объективное выражение великой идеи народоправства был положен в основу организации государственной власти… На смену Директории, опиравшейся на съезд членов Учредительного собрания и Сибирской областной Думы, представлявшей интересы трудовой Сибири, явился диктатор Колчак. Партия ка-дэ заявила, что “отныне она партия государственного переворота…”

Целый год продолжается царство черного диктатора, собравшего вокруг себя бежавших из Советской России дворян, атаманов и прочих слуг бывшего царя. Гражданская война не только не ликвидирована за этот период, но, наоборот, она чрезвычайно усилилась, вместо одного фронта появился целый ряд фронтов, страна охвачена общим пожаром, беспощадно уничтожающим народное достояние.

Страна находится в агонии, а союзные капиталисты на обломках государства, на крови демократии России увеличивают свои барыши».

Устин горько усмехнулся, вспомнив это воззвание: эти эсеры чем-то похожи на его отца, который вот так