Стрижи - Фернандо Арамбуру

и если я не доволен им в качестве отца или мужа их с братом матери, то должен сказать ему прямо, «как положено мужчине, мать твою туда-растуда, а я веду себя как распоследний сукин сын».

Я прикинул в уме. Если я взбунтуюсь, если начну оправдываться, если он кинется на меня, а я начну защищаться или уйду из дому, то мои мечты о свободе можно похоронить, потому что материально я завишу от этого бесноватого урода. А если спущу нынешнюю разборку на тормозах, то все равно предам свою свободу.

Природа предлагает нам другие варианты: замаскироваться, притвориться мертвым, выпустить яд…

Я постарался как можно спокойнее сказать:

– Послушай, пап. Я понятия не имею, о чем ты толкуешь. Все это звучит для меня слишком абстрактно.

Кажется, слово «абстрактно» на миг что-то разладило у него в мозгу. Во всяком случае, я уверен, что как-то оно на него подействовало, хотя не знаю, как именно. По отцовскому лицу пробежала легкая судорога, и это его выдало. И еще я уверен, что, если бы он не ставил так низко мои интеллектуальные способности, а также, впрочем, и способности всех окружающих, то его бы куда меньше поразил столь жалкий намек на высокий стиль. Видимо, он посчитал это достаточно смехотворной заявкой на снобизм, что несколько притупило его негодование. А может, понял это так, что никудышный студент бросает ему вызов, предлагая вести диалог на научном уровне. На что опытный преподаватель и клюнул. Хотя сам он только что ругался последними словами, теперь изрек несколько заумных терминов, которые совершенно не шли к делу, так что я даже подумал, не пародирует ли он мою речь. Брату отец совсем недавно влепил затрещину, а меня теперь похлопал по плечу, правда, довольно крепко похлопал, чтобы я не посчитал его жест выражением дружелюбия.

– Ты далеко пойдешь, – заявил он наставительным тоном, но не без издевки.

По его мнению, такие люди всегда пробиваются вперед, но я не должен строить себе больших иллюзий. Испания не та страна, где ценят философов. Здесь слишком жарко. Испания – страна пляжей, баров и народных праздников. Затем отец дал такое определение философии: это занятие для разочарованных в жизни одиночек, которые обитают в пасмурных землях. Это особый способ убить время, сидя у горящего камина, когда снаружи лютует мороз, дует ветер и темнеет в четыре-пять часов дня. Я должен посмотреть правде в глаза: испанский язык годится много для чего, но только не для глубоких умствований.

– Наш язык хорош для метафор и забавных историй, для ругательств и куплетов. Он выразителен, но не склонен к точности.

Отец еще долго с презрением прохаживался по нашему языку. А я невозмутимо молчал, даже не думая вступать с ним в спор. Никогда он не вел себя при мне так нелепо, так по-ребячески глупо, так жалко. Думаю, в конце концов до него дошло, что мое молчание могло объясняться чем угодно, но только не восхищением. Видимо, он рассудил – и мудро рассудил, – что если ударит сейчас студента, у которого весь стол завален умными книгами, это помешает ему с достоинством выйти из сложной ситуации. Кроме того, он слишком приоткрыл собственные мысли и убеждения и тем самым поставил под удар свой интеллектуальный авторитет. Отец с улыбкой глянул на меня, а потом, чтобы я не принял его улыбку за капитуляцию, опять похлопал по спине, и на сей раз дружелюбнее, чем раньше.

– Ладно, Аристотель, ладно. – Это были последние его слова, которые я разобрал, когда он выходил из комнаты, бормоча что-то себе под нос.

И мама, и Раулито очень хотели узнать, о чем мы разговаривали. И на их лицах я увидел одинаковую восторженную оторопь, когда они услышали, что отец и пальцем меня не тронул.

4.

Разрешилась загадка, которая никакой загадкой и не была. Агеда сказала вчера, когда мы стояли у выхода с рынка:

– Я понимала, что ты что-то в жизни ищешь, только вот я тебе того, что ты искал, чем бы это ни было, дать не могла.

Она так и не смогла свыкнуться с нашим разрывом. Помнит каждую подробность, каждый жест, каждое слово – все, что произошло в миг прощания. И сейчас, двадцать семь лет спустя, она словно по-прежнему стоит, застыв как статуя, под деревом на площади Санта-Барбара. Наши тогдашние отношения представляются мне эпизодом, лишенным всякого значения для моей биографии. В юности у меня таких историй было в избытке; но я, конечно, не стану говорить ей об этом, чтобы не причинять боль. Ведь она вкладывала столько надежд, столько ожиданий и столько любви в то, что для меня было всего лишь приключением, к которому вряд ли можно добавить определение «любовное».

А еще она вчера сказала с улыбкой и без намека на обиду, во всяком случае внешне, что тогда была уверена: рано или поздно я ее брошу.

– Но в любом случае была готова на все, лишь бы удержать тебя. Только не смейся.

– Я? Я и не думаю смеяться…

– Ты понимаешь, какую цену я готова была заплатить…

Я честно ответил: представления не имею, поскольку никогда не имел привычки водить в банк женщину, которая хотела бы остаться со мной, – это значило бы продать себя в рабство. Теперь засмеялась она:

– Мало кто способен понять, до каких крайностей может дойти влюбленная женщина.

Потом довольно весело рассказала, что часто вспоминала сцену нашего расставания на площади Санта-Барбара, но цепляла к ней другую, воображаемую, развязку. Например, будто я вдруг говорю ей: это была шутка, я разыграл тебя, чтобы увидеть твою реакцию. Или такой вариант: я ухожу, дохожу до угла и поворачиваю назад, раскаявшись в своем решении, а потом целую ее, хотя совсем недавно в поцелуе отказал; и тут появляются скрипачи, окружают нас и начинают играть. А иногда на том же углу меня сбивает мотоцикл или грабитель вонзает мне в грудь нож, потому что я не сразу отдаю ему кошелек. Она быстро вызывает скорую и тем самым спасает мне жизнь. Потом Агеда сказала, что в сцене нашего расставания была одна деталь, которая поначалу показалась ей немыслимой. Какая? То, что я принял ее подарок. И она подумала: «Вот и ладно, теперь, где бы он ни жил, у него будет память обо мне». Агеда пошла за мной следом по улице на некотором расстоянии и увидела, что в машине меня ждала женщина.

– Потом ты на ней и женился, насколько я знаю. Я нашла ее красивой.

По дороге домой Агеда увидела