Комендантский час - Владимир Николаевич Конюхов

да гоняй спекулянтов.

— Их погоняешь. Спекулянты нынче, как раньше стахановцы, — почет им да уважение.

— Вот и следи, чтобы не обижали.

Майор уловил насмешку.

— Не дави фасон, Рычнев. Что преступников помог обезвредить — спасибо. Лев Викторович через проныру-племянника прибрал к рукам отпетых уголовников. А мы затылки напрягали: кто такой Жменя?.. Однако и промашку ты совершил большую.

— Будешь ругать, что сразу не позвал людей, когда Николая порезали?.. Но на кого бы я казака оставил?

— Не о том беспокоишься, голубок.

Захар, торопясь к священнику, не обратил внимания на загадочный тон участкового.

— Ты погоди, — не отставал майор. — Деньги-то за клад получил. А магарыч?

— Отчего столько нечисти развелось? — думал о своем Рычнев.

— Так перестройка. С нее беды и начались.

— Эх, майор, видно сие выше твоего понимания.

— За дурака меня считаешь? — захлопал белесыми ресницами участковый. — А ты, между прочим, на волоске висишь. Дам ход своим подозрениям, тут же на нары загремишь… Не доходит? На озере кто в палатке урку кокнул?.. Илью изловим, примемся за тебя.

Захар презрительно бросил:

— Сначала поймай, потом руки потирай.

— Поймаю, — крикнул в спину майор. — Устрою вам очную ставку.

Священник терпеливо ждал Захара у паперти.

— Я к вам, отец Амвросий, — снял шапку Захар.

Батюшка в легком облачении держался спокойно и располагающе.

— Ты долго шел ко мне. Но в том не только твоя вина.

— Вы не запамятовали мою исповедь в клубе?

— Не над всеми властна злая воля.

— Отчего тогда не вмешались?

— Ты просил помощи, не порицая свои поступки.

— Вы осуждаете меня?

— За что?

— Я вовлек человека в заведомо опасное дело, и нет мне прощения.

— Зачем ты тогда приехал? — взыскательно спросил священник.

— Я решил остаться здесь… навсегда. Прошу вашего благословения.

Священник, помедлив, дотронулся до креста.

— Не гордыня иль тщеславие движет тобою?

— Нет, батюшка, — твердо ответил Захар. — Я не рисуюсь.

— Третьего дня казаки вблизи Свищева переката заметили черный туман. Когда он рассеялся, на земле остались отпечатки, похожие на полчища пауков.

— Так расписывался Лев Викторович.

— Это происки дьявола.

— Дьявола?..

Отец Амвросий грустно вздохнул.

— В тот день Лев Викторович самолично удавился. Не выдержал душевных терзаний. Но не глас Божий заставил его лезть в петлю.

— Я догадывался, что здесь замешана нечистая сила, — признался Захар, — но не представлял, насколько все серьезно… Что ж, я начал, я и закончу.

— Всяк сущий выбирает свой путь, сверяя его с заветом Творца. Лишь семя дьявола норовит увлечь за собою с пути истины.

— Почему Бог мирится с этим?

— Господь не всегляден. Но пока Он в сердце человека, тому ничто не грозит, кроме естественных недугов… Ступай, — перекрестил Захара священник. — Удел твой нелегок, но сам ты чист пред Всевышним. Каково будет твое последнее желание?

Захар поцеловал крест и, развернув бумажный сверток, отдал священнику деньги.

— Это вознаграждение за клад. Друг мой Герман Мешалкин завещал отдать свою долю на восстановление храма. Примите и отслужите молебен за его упокой.

— Исполню, как ты просишь, сын мой.

Рычнев откланялся и, не разбирая дороги, зашагал между станицей и Доном, затянутым по берегам хрупким льдом.

Когда спустя время завиделись бугры близ хутора, дробный стук копыт отвлек Захара.

Десятка два всадников скакали неподалеку.

Захар отчаянно замахал, бросился наперерез.

Рослый верховой придержал разгоряченного коня. Башлык скрывал заросшее лицо, но Захар догадался, кто перед ним… Не отрываясь, смотрел он в глаза есаула, пока тот, стегнув коня, не взял в намет.

Не раздумывая, Захар пошел следом.

Пасмурный январский день исходил, обрамленный ранними сумерками, таял, словно большой серый сугроб.

Захар заспешил. Но не оттого, что увидел впереди человека… Сырой, пронизывающий ветер донес от Свищева переката первые залпы.

— Не сме-е-ть, Пахомов, не стреля-я-й! Это я — Рычнев и Коченков-младший… Не стреля-я-й, господин еса-у-ул!..

— У-у-л, у-у-л… — с жутким завыванием ответило эхо.

Два бегущих человека сблизились в пустынной степи.

И там, куда они стремились, в ненастном небе уже собиралась стая черных, крикливых птиц…

1993–1994

Очерки

Неполученный автограф

(Вспоминая Виталия Закруткина)

Виталия Александровича я никогда не видел в гимнастерке. Возможно, и странно такое признание, но наслоившиеся в памяти фотографии послевоенного времени представляли его именно таким.

После нашего краткого разговора в Ростове, еще в старом помещении Союза писателей, я завел более близкое знакомство с Виталием Александровичем спустя несколько лет. Поводом тому послужило собирание фольклора на Дону, к чему меня вдруг неудержимо потянуло.

От хутора Каныгина в сторону станицы Кочетовской — целая цепь небольших озер, ериков, пересыхающих речушек. Одна из них, Жегулька, в нескольких километрах от Кочетовской, особенно привлекала меня… По широкому весеннему руслу — словно всевидящий дозор: кряжисто-могучие ракиты, караичи, осокори…

Под вечер, едва только золотилась вода, всё окрест оглашалось пением лягушек… Именно пением. Характер местности создавал особый резонанс, и лягушачьи крики — то трубно рокотали, то гортанно-нежно клекотали. Это от недалеких бугров возвращало запоздалое уханье говорливого удода, цвиканье длиннохвостой трясогузки, пугающей молоденьких куликов, хоронившихся в зарослях куги.

К Жегульке я ходил несколько вечеров. И — всегда в одно и то же время в станицу возвращался охотник…

На сей раз он, видимо, намеренно подошел ближе, окликая разбежавшихся собак. Я мысленно упрекнул себя, что не сразу признал Виталия Александровича… Разговорились, о себе я не стал напоминать, да Закруткину было и не до того — напряженно слушал, когда я поведал ему, по какой причине забрел сюда.

— Ты пишешь? — утвердительно спросил Виталий Александрович. — Будь точен в деталях, на них держится все.

Извилистая дорога вела нас всё дальше от речки.

Поправляя сползающее ружье, Закруткин сказал, замедлив шаг:

— Привози рассказы, обсудим. По почте не шли, я насчет ни сем необязательный, а так… заезжай.

К его дому, точнее саду, вышли проулком. Повеселевший Урс бил хвостом, щипал от избытка чувств за ногу.

Аспидно-черное небо усеяли выпуклые звезды.

— А Млечный Путь не виден, — с грустинкой заметил Виталий Александрович.

Мне послышалось в его словах нечто выходящее за просто астрономическое понятие. Какая-то невысказанная тревога… Это я понял через два года, когда так же оказался с писателем наедине с природой, с ночью… Но об этом позднее…

Сколько приходилось посещать Закруткина, столько не переставало удивлять его поистине безграничное общение с людьми. Кто только ни наведывался к нему, начиная от известных актеров и космонавтов до рядовых рабочих совхоза. В такой обстановке, когда хозяин дома «нарасхват», казалось, нет и не могло быть не только минуты, отданной литературной работе,