Невидимый человек - Ральф Уолдо Эллисон

Я прислонился к каменной стене, тянувшейся вдоль парка; при мысли о Джеке, о Хэмбро и о событиях тех суток меня трясло от ярости. Всюду мошенничество, наглое мошенничество! Они поставили перед собой задачу описать мир. Но что они могут знать помимо того, что нас много, что мы занимаем определенные рабочие места, обеспечиваем столько-то голосов на выборах и столько-то участников маршей протеста? Прислоняясь к стене, я жаждал их унизить, вывести на чистую воду. И теперь все былые унижения обернулись драгоценной частью моего опыта, и, душной ночью прижавшись к каменной стене, я впервые начал принимать свое прошлое — и тут же на меня нахлынули воспоминания. Ощущение было такое, словно я внезапно научился смотреть по сторонам; в голове мелькали образы былых унижений, и я увидел нечто большее, чем просто разрозненные кадры. В них заключался я весь; они меня определяли. Я сделался своим опытом, а мой опыт сделался мною, и никакие слепцы — даже самые могущественные, даже властители мира — не смогли бы забрать у меня ни одного кадра, не смогли бы излечить ни одну ссадину, издевку, насмешку, ни один смех, плач, шрам, никакую рану, ярость или боль. Они были слепы, слепы как кроты, и в своих перемещениях полагались лишь на эхо собственных голосов. Но будучи слепыми, они погубили бы себя, а я бы им посодействовал. Я рассмеялся. Поначалу мне думалось, что они приняли меня в свои ряды потому, что полагали цвет кожи несущественным, хотя на самом-то деле цвет кожи оказывался несущественным совсем по другой причине: потому что слепцы не видели ни цвета, ни самих людей… Их заботило лишь то, чтобы мы вписывали свои фамилии в нужное количество фальшивых избирательных бюллетеней, которые можно пускать в дело по своему усмотрению или списывать в архив за ненадобностью. Все это обернулось шуткой, нелепой шуткой. Выглянув из-за угла своего разума, я увидел, что и Джек, и Нортон, и Эмерсон слились в одну белокожую фигуру. Уж очень они походили друг на друга: каждый пытался загрузить меня своей картиной мира, а какой она виделась мне — на это им было глубоко плевать. Я был просто материалом, полезным ископаемым, годным к переработке. С высокомерной абсурдности Нортона и Эмерсона я переключился на такую же абсурдность Джека и Братства, но различий не обнаружил; единственное — теперь я признал свою невидимость.

А значит, мне предстояло ее принять, исследовать, пусть даже убого и нестрого. Зайти в нее обеими ногами — вот тогда они заткнутся. Да только вряд ли они заткнутся. Я до сих пор не понимал, что имел в виду мой дед, но решил проверить на деле его советы. Буду поддакивать, чтобы выбить у них почву из-под ног, улыбаться, чтобы меня ни в чем не заподозрили, соглашаться — пусть подохнут и сгниют. Ах да: и еще буду отдавать себя им на съеденье — пусть лопнут или захлебнутся блевотой. Пусть подавятся тем, чего не желают видеть. Такой риск они не просчитали. Такой риск им не снился даже в философских снах. Не знали они и того, что дисциплиной недолго себя разрушить, а поддакиваньем — оглоушить. Вот-вот: буду им поддакивать, да еще как! Пусть слушают мои поддакиванья до тошноты, а после барахтаются в луже рвоты. Они-то будут ждать от меня поддакиванья на одну отрыжку, а я стану его выкрикивать раз за разом, дабы их оглоушить. Да! Да! ДА! Ведь от нас только этого и ждут: чтобы нас было слышно, но не видно, причем слышно только в едином оптимистическом хоре: да, сэр; да, сэр; да, сэр! Ладненько, скажу им: ага, ага, и oui, oui[5], и si, si[6]; влезу им в кишки и буду там разгуливать в кованых ботинках. Даже у этих больших шишек, которые на заседания комитета не считают нужным являться. Они прибор хотели? Отлично, превращусь в сверхчувствительный прибор — подтвердитель их заблуждений, а чтобы у них не закрались сомнения, постараюсь время от времени говорить правду. О да, буду служить им верой и правдой, чтобы невидимость моя была ощутима, хотя и не видна — и пусть узнают, что она бывает такой же гадостной, как гниющая плоть или кусок тухлого мяса в поджарке. А вдруг я и сам понравлюсь? Опять же неплохо. А кроме всего прочего: разве они не зациклены на жертвах? Они — чуткие мыслители: не учуют ли они здесь предательства? Можно ли отнести это слово к человеку невидимому? Распознают ли выбор в том, чего не видят?..

Чем больше я об этом думал, тем больше проникался мрачным болезненным восторгом от таких возможностей. Почему я не обнаружил их раньше? Тогда жизнь моя стала бы совсем другой. Изменилась бы до неузнаваемости! Как же я не разглядел этих возможностей раньше? Если арендатор-испольщик может учиться в колледже, подрабатывая в летние месяцы официантом, фабричным рабочим или же музыкантом, а по окончании курса наук стать врачом, то почему эти занятия нельзя совмещать? И не был ли тот старик-раб ученым — или хотя бы не звался и не признавался таковым, — даже когда стоял со шляпой в руке, кланяясь и источая маразматическую, непристойную угодливость? Боже мой, какие существовали возможности! А это развитие по спирали, эта слякоть прогресса! Кто знал все тайны; разве меня кто-нибудь уличил после смены имени? А чего стоит ложь о том, что успех — это всегда движение вверх? Какая жалкая ложь, с помощью которой нас держали в подчинении. Для достижения успеха бывает необходимо движение по восходящей, но бывает необходимо и движение по нисходящей; как вверх, так и вниз, отступление и наступление; движение вбок, и поперек, и по кругу, встреча со своими прежними ипостасями, которые приходят и уходят, причем бывает, что одновременно? Почему же я столько лет этого не замечал? И ведь казалось бы: меня с детства окружали политики-картежники, судьи-бутлегеры, шерифы-домушники; а еще ку-клукс-клановцы — проповедники и члены гуманитарных организаций? Черт, разве не пытался Бледсоу мне втолковать, что именно так и бывает? Я чувствовал себя скорее мертвым, чем живым. Это был довольно тяжелый день, который не мог бы стать более сокрушительным, даже если бы мне сообщили, что человек, которого я всю жизнь считал своим отцом, вообще не состоит со мною в родстве.

Я вернулся к себе в квартиру и, не раздеваясь, упал поперек кровати. Было душно; вентилятор только гонял тяжелые свинцовые волны жаркого воздуха, под которым я лежа