Суворов и Кутузов - Леонтий Раковский

Русская армия очутилась в тупике.

«Унтеркунфтщики» – австрийцы, которые, казалось бы, должны были знать Швейцарию, не знали ничего. Они снова обманули, подвели Суворова. Но на этот раз подвели так, что малочисленная русская армия была поставлена в безвыходное положение. Ей угрожала катастрофа.

Катастрофа угрожала и русскому корпусу Римского-Корсакова, если Суворов не успеет соединиться с ним в Швице.

Швиц, где Суворов назначил место для соединения, был недалеко – от Альторфа до Швица шестнадцать верст, но недалеко лишь на карте. Попасть же в него из Альторфа было невозможно, – так в один голос говорили все проводники.

О Римском-Корсакове Суворов не имел никаких известий, провианта у Суворова не было (он рассчитывал получить его в Швице), люди изнурены семидневным походом и боями, обувь изорвана, лошади подбились.

И тут – это невероятное открытие.

Больной, измученный тяжелым походом семидесятилетний фельдмаршал мужественно выдержал удар. Как всегда в минуту опасности, он сохранил веру в себя, в своих чудо-богатырей. Он твердо решил: какими угодно путями дойти до Швица.

– Не дам своих костей врагам. Умру здесь, и пусть на могиле моей будет надпись: Суворов – жертва измены, а не трусости! – возбужденно говорил он, вышагивая по комнате.

Генералы молчали потрясенные.

Суворов собрал альторфских стариков – охотников и пастухов, – чтобы у них разузнать о дороге. Он сидел у стола перед разостланной картой, а швейцарцы вместе с Антонио Гаммой стояли перед ним. Они слабо разбирались в карте, но зато прекрасно знали все тропочки.

По их словам, в Муттенскую долину через высокий снеговой хребет Росшток можно попасть только двумя тропинками. О них не знал ни один генеральный штаб, а если бы и знал, то, конечно, не принял бы их в расчет. Эти тропы в позднее время года были доступны одним смелым охотникам да сернам. Тем, кто с малых лет привык карабкаться по утесам и пустынным ледникам.

Суворова это не смутило. Он остановил свой выбор, как всегда, на самом коротком пути к цели, хотя и на более трудном: на одной из этих немыслимых тропинок.

«По ней и пойдем!»

Охотники и пастухи отговаривали.

– Значит, тут пройти войскам невозможно? – в последний раз спросил их Суворов.

– Нет!

– Солдат не пройдет?

– Тут пройдет лишь олень! – в один голос говорили альторфские знатоки местности.

Суворов сверкнул глазами.

– Где пройдет олень, там пройдет и русский солдат! – ударил он по столу сухоньким кулачком.

Не дав войскам ни одного дня отдыха в Альторфе, не подождав вьюков, Суворов повел своих чудо-богатырей на такие страшные стремнины, по которым никогда не шла ни одна армия в мире.

Альторф еще крепко спал, когда русские полки поднялись в немыслимый поход через Росшток. На месте оставался один корпус генерала Розенберга. Он должен был держаться в Альторфе до тех пор, пока пройдут все отставшие вьюки.

Моросил дождик. Стояла темень. Дороги не различить. Да и видеть-то было нечего: была не дорога, а узенькая козья тропочка.

Солдаты и офицеры, не зная предстоящих трудностей, тронулись в путь бодро:

– Идти-то через горы всего-навсего шестнадцать верст. До обеда управимся.

Сначала шли по четыре в ряд, потом, сразу же за Альторфом, перестроились по два, а через полчаса уже тянулись гуськом.

С каждым шагом тропинка становилась все уже и круче.

Шли по скользкой вязкой глине. Ноги разъезжались – того и гляди полетишь. А лететь-то было небезопасно: сбоку чернела пропасть.

Думалось: рассветет – станет легче. Но и рассвет не принес облегчения. Дорога была все так же трудна. Подъем на Росшток оказался тяжелее, чем на Сен-Готард.

– Эти горы почище первых, – говорили солдаты.

Глина кончилась. Пошли голые камешки. Камешки были мелкие, но острые. Они резали ноги и предательски осыпались при каждом шаге. На них люди чувствовали себя еще неуверенней и ненадежней, чем на глине.

Каждый неверный шаг грозил гибелью.

Не шли, а ползли. Местами дорога на камнях вовсе пропадала, шли наугад.

Дождь перестал, но зато стали наползать тучи. Сырой туман заволакивал все: в двух шагах ничего не видно. От этой влаги мундиры промокли не хуже, чем от дождя. И на ходу не согреешься – едва волочили ноги. Когда же все закрывала туча, лезли ощупью, на авось.

Часто попадались горные ручьи, через которые прихо-дилось брести по колено в ледяной воде. Ничего не поделаешь – брели.

Взбирались на уступы, как по лестнице, по ступенькам, с трудом умещая ногу на выступе.

От многочасового напряжения дрожали, болели ноги. Люди выбивались из сил.

Еще хуже, чем людям, доставалось вьючным животным. Мулы, привыкшие к горным тропкам, брали подъем с разбегу: один, другой прыжок – и отдых.

Казачьи же степные лошади не были приспособлены к горам и, кроме того, подбились, подковы поотрывались, копыта обломались. Они никак не могли взобраться – скользили, спотыкались, падали. Казакам, сопровождавшим вьюки, надо было следить не только за своим шагом, но и за каждым шагом коня. Где прозевали, недоглядели, там лошадь со всем добром летела вниз, в пропасть.

То тут, то там раздавался всполошный крик. С грохотом сыпались вниз камни, люди в ужасе оборачивались, но все было кончено: одной вьючной лошадью стало меньше, и меньше запасы сухарей и патронов.

Уже шли, перемогаясь, проклиная все на свете, шесть часов. Близился полдень, а не только не прошли шестнадцати верст, но даже не добрались до вершины хребта.

На Росштоке оказалось снегу больше, нежели на Сен-Готарде. Тут, на высоте, лежал рыхлый снег. Внизу ноги вязли в глине, а здесь – в снегу.

Сильнее пробирал холодный ветер. Коченели руки, застывали ноги. Зуб не попадал на зуб.

Тучи теперь ходили где-то под ногами. Слышался рокот грома. Эхо зловеще катило его по ущельям. Голубоватые вспышки молний сверкали внизу.

– Свят, свят, свят! – крестились солдаты.

– Ишь, как мы – выше облака ходячего идем!

1-е капральство 1-й роты апшеронцев только взобралось на небольшую площадку. Остановились на минутку перевести дух, тем более что впереди на тропинке легла и не хотела подыматься лошадь, везшая горную пушку.

Внизу слева блестела полоса Люцернского озера.

Солдаты стояли посиневшие от холода, в мокрых мундирах. Повесили носы, ругались: