Русская революция. Книга 2. Большевики в борьбе за власть. 1917—1918 - Ричард Эдгар Пайпс

особенно на доллары. Во время моего пребывания в Москве спекулянты валютой давали 1000 большевистских рублей за один доллар. Мне рассказали, что один американец обменял 3000 долларов на 9 млн. большевистских рублей. Спекуляция запрещена… Но валютой спекулируют. Выгоду извлекают из всего, и из денег, естественно, тоже…

Спекуляция, черный рынок, создание нелегальных запасов, — все это мешает работать. Спекуляция сидит в крови у рабочих. Они спекулируют во время работы. Они спекулируют в то время, когда им следовало бы работать»{1187}.

Уличными торговцами часто были солдаты, предлагавшие свою форму; в результате многие москвичи ходили в ту пору в одежде военного образца{1188}. Почтенные дамы, смущаясь, продавали на тротуарах личные вещи, напоминавшие о более счастливых днях.

«Мелкое хозяйство с непреодолимым упорством отстаивало методы товарного хозяйства» — так описывал живучесть свободного рынка советский экономист{1189}. Об это «непреодолимое упорство» разбивались все попытки правительства монополизировать систему распределения. Власти оказались в абсурдном положении: если бы они стали жестко проводить политику запрещения частной торговли, они обрекли бы все городское население на голодную смерть. В одной из советских экономических публикаций начала 1920-х годов автор с сожалением признавал, что частный («спекулянтский») рынок паразитирует на государственной системе снабжения:

«Одним из самых разительных противоречий нашей современной экономической действительности является противоречие между зияющей пустотою советских магазинов с их вывесками: «галантерейный магазин московского совета р. и к. д.», «книжный магазин», «магазин кожаных изделий» и т. д. и кипучей деятельностью ярмарочной торговли на Сухаревке, Смоленском рынке, Охотном ряду и других очагах спекулятивного рынка… Массовое предложение товаров всех категорий, которые имеются ныне на спекулятивном рынке, исключительно имеет своим источником товарные склады советской республики, уголовным путем поставляющие эти товары на Сухаревку»{1190}.

Частный сектор стал настолько влиятельным, что когда в начале 1921 года правительство, вынужденное считаться с реальностью, наконец отказалось временно от монополии на торговлю, объявив новую экономическую политику, это было лишь признанием status quo. «В определенном смысле, — пишет Е.Х.Карр, — нэп попросту узаконил методы торговли, возникшие спонтанно в период военного коммунизма вопреки декретам правительства и несмотря на репрессии властей»{1191}.

* * *

Когда в октябре 1917 года большевики захватили власть в Петрограде, они действовали от имени «пролетариата». Было провозглашено, что советское государство является воплощением воли рабочего класса и «авангардом» социализма. Имея в виду эти декларации, можно было ожидать, что политика большевиков приведет к значительному улучшению если не экономического, то, по крайней мере, социального и политического положения промышленных рабочих в сравнении с тем, каким оно было при «буржуазных» правительствах — царском и Временном. Но, как и в остальных случаях, реальность оказалась прямо противоположной намерениям: положение российского рабочего класса ухудшилось во всех отношениях, кроме символического. В частности, были потеряны завоеванные в долгой борьбе права на самоорганизацию и забастовки — два неотъемлемых орудия самозащиты рабочих.

Можно, конечно, возразить, и возражение это является довольно распространенным, что в условиях революции и гражданской войны у большевиков не было другого выхода: они ограничивали права грудящихся для поддержания хозяйственной жизни в стране. То есть, спасая «пролетарскую революцию», они вынуждены были временно сделать «пролетариат» бесправным. В такой интерпретации политика большевиков по отношению к трудящимся, как и другие меры, которые они предпринимали в период военного коммунизма, выглядит как печальный, но необходимый тактический шаг.

Аргумент этот является, однако, весьма уязвимым. Дело в том, что меры, направленные против трудящихся, действительно вводились в период борьбы большевистского режима за выживание, но они не были не ситуативными, ни временными. Они выражали целостную социальную философию, выходившую далеко за пределы чрезвычайной ситуации. И лишь сложившиеся в тот момент обстоятельства позволили представить их как систему неотложных мер. Принудительный труд, запрещение забастовок, превращение профсоюзов в органы государства, — все это большевики считали необходимым не только для победы в гражданской войне, но и для «построения коммунизма». Поэтому, когда гражданская война была выиграна и режиму уже не угрожала опасность, они не отказались от антирабочей политики.

Идея принудительного труда — органическая часть марксизма. Статья 8 «Манифеста Коммунистической партии» 1848 года призывала к «равной для всех обязанности трудиться» и к «созданию трудовых армий, особенно в сельском хозяйстве». В самом деле, в условиях регулируемой экономики, когда отсутствует свободный товарный рынок, сохранять свободный рынок рабочей силы нет никакого смысла. Троцкий, часто выступавший на эту тему, подкреплял этот экономический аргумент аргументом психологическим: человек по сути своей ленив, и к работе его побуждает лишь страх остаться голодным; если государство берет на себя обязанность кормить своих граждан, этот мотив перестает действовать и государство вынуждено прибегать к принуждению[199]. Фактически Троцкий утверждал, что принудительный труд является неотъемлемым свойством социализма. «Можно сказать, что человек есть довольно ленивое животное, — говорил он, — по общему правилу, человек стремится уклониться от труда <…> Единственным способом привлечения для хозяйственных задач необходимой рабочей силы является проведение трудовой повинности»{1192}. И чтобы некоторые советские граждане не тешили себя иллюзией, будто принудительный труд лишь временная мера, нацеленная на преодоление кризиса, Троцкий давал им ясно понять, что это не так. Выступая в марте 1920 года на XI съезде партии, созванном после того, как белое движение было разгромлено и по сути уже закончилась гражданская война, Троцкий высказался без обиняков:

«Мы делаем первую в мировой истории попытку организации труда трудящихся в интересах этого трудящегося большинства. Но это, разумеется, не означает уничтожения элемента принуждения. Элемент обязательности не сходит с исторических счетов. Нет, принуждение играет и будет играть еще в течение значительного исторического периода большую роль»{1193}.

Особенно откровенно Троцкий говорил об этом на Третьем съезде профсоюзов в апреле 1920 года. Отвечая меньшевикам, которые призывали отказаться от принудительного труда на том основании, что он является менее производительным, чем свободный труд, Троцкий отстаивал принцип крепостничества:

«Когда меньшевики говорят в своей резолюции, что принудительный труд всегда является малопроизводительным, то они находятся в плену у буржуазной идеологии и отрицают самые основы социалистического хозяйства… В эпоху крепостного права дело вовсе не было так, что жандармерия стояла над душой мужика, а были известные хозяйственные формы, к которым крестьянин привыкал, которые он в эту эпоху считал справедливым, и только время от времени бунтовал… Говорят, что принудительный труд не производителен. Это означает, что все социалистическое хозяйство обречено на слом, ибо других путей к социализму, кроме властного распределения центром всей рабочей силы страны, размещения этой силы соответственно потребностям общегосударственного хозяйственного