Егор - Мариэтта Чудакова

То, что сейчас в России плохо, еще не значит, что в СССР было хорошо.

Beobachter, 22 июля 2011.11.58

Вот и нулевые перевалили через середину. Мучительные годы попятного движения его страны, его реформ…

Многие, даже очень многие довольны – прибавка к пенсии, зарплата без задержек. Что это и есть созревшие, наконец, плоды болезненных реформ 90-х – они не понимают, не хотят понимать и не поймут. По крайней мере, при его жизни. Сам он давно с этим свыкся, но не свыкся с той болью за него, которую до последних дней испытывал отец. И не перестает испытывать мама.

Он назначил себе час отдыха. Что бы почитать? В последние годы полюбил Дика Фрэнсиса. В юности – жокей, в годы войны – пилот, а самолет свой назвал Пегасом… И после войны смелый англичанин вернулся в конный спорт и не раз становился чемпионом.

Все его собрание сочинений прочитано – и совсем ранние, но увлекательные «Спорт королев» и «Фаворит», и «Последний барьер», и сравнительно недавнее «Второе дыхание» – везде охота на людей и на лошадей, смерть, смерть… Но ведь пролистать читанное – это и есть отдых. Он потянулся было за «Серым кардиналом», но раздумал. Как пытаются убить перед выборами неугодного кандидата – нет, это что-то уж слишком близкое к нашему месту и времени…

Он улегся на диван с любимой с детства книжкой. Последний раз с ней ему не повезло. Может, сейчас откроется наугад более утешительная страница…

Сколько раз он ее перечитывал? Ну, раз шесть-то точно… Мама подарила ему на день рождения новое издание – именно «Двадцать лет спустя». Как они с ней смеялись! Она-то помнит его самое первое чтение «Трех мушкетеров» – он вцепился в книжку и не мог оторваться.

Егор умостился поудобнее и открыл наугад – с твердой надеждой, что сразу исчезнет, аннигилируется хотя бы на время день сегодняшний и знакомо обступит его Париж XVII века…

«…Солдат, сам того не зная, разбередил самую больную рану кардинала. В продолжение пяти лет, которые Бофор просидел в тюрьме, не проходило дня, чтобы Мазарини не думал о том, что рано или поздно, а Бофор оттуда выйдет. Нельзя продержать всю жизнь в заточении внука Генриха IV, в особенности, когда этому внуку Генриха IV было едва тридцать лет от роду. Но каким бы путем он ни вышел из тюрьмы, сколько ненависти должен был он скопить за годы заключения к тому, кто послужил этому причиной; к тому, кто приказал схватить его, богатого, смелого, увенчанного славой, любимого женщинами и грозного мужчинам; к тому, кто отнял у него лучшие годы жизни, потому что разве можно назвать жизнью существование в тюрьме».

Да-а-а… Егор захлопнул книжку и невесело улыбнулся. Опять не сумел Дюма отвлечь от сегодняшнего дня. Полежал, подумал о том человеке, о котором напомнили ему эти строки. И решительно снова открыл книжку – теперь на первых страницах.

«– Чудесно! – ответил король. – Я очень рад, что вы предлагаете д’Эмери на это место, которое требует честного человека…

И он подписал назначение д’Эмери.

Этот самый д’Эмери и был теперь управляющим финансами.

За ним послали от имени министра, и он прибежал бледный, испуганный, говоря, что сын его чуть не был убит сегодня на Дворцовой площади; толпа окружила его и стала поносить за роскошь его жены, у которой квартира обита красным бархатом с золотой бахромой…

Сына Эмери едва не задушили, так как один из бунтовщиков предложил мять его до тех пор, пока не выжмут из него награбленного золота».

Егор засмеялся – заливисто, от души, как в юности. Нет, положительно с детства любимые книги перестали быть средством отвлечения от современности.

– Но зачем кому-то убивать меня? – спросил Маугли.

– …Тебя ненавидят за то, что не могут выдержать твой взгляд, за то, что ты умен, за то, что вытаскиваешь им занозы из лап, за то, что ты человек.

– Я ничего этого не знал, – угрюмо промолвил Маугли…

Р. Киплинг. Маугли

– Товарищ, ты вахту не должен бросать!..

Раскинулось море широко (народная песня)

…Он прервал свои ответы на вопросы, сказал – вернее, выкрикнул – «Больше не могу!» – и быстрыми шагами пошел к двери.

Зал замер. В первые секунды еще никто ничего не понял.

…За эти несколько неверных шагов в голове Егора крутилась в бешеном ритме вся прожитая жизнь, оживали одновременно все строки прочитанных в детстве книг. Он почувствовал, что смерть встала рядом с ним – рука об руку с неведомым, но знакомым «матерым волком, опасным и беспощадным…».

Он узнал, – а вернее, почувствовал, – эту давно, с советских времен, знакомую ему холодную руку. Не знающую жалости к людям. Настороженную к любой незаурядности. Равнодушную к национальной ценности ума и таланта…

«Я пошатнулся и сел на мягкий истоптанный снег. “Это ничего, – подумал я, – это ничего. Раз я в сознании – значит, не убит. Раз не убит – значит, выживу”.

Пехотинцы черными точками мелькали где-то далеко впереди.

“Это ничего, – подумал я, придерживаясь рукой за куст и прислоняя к ветвям голову. – Скоро придут санитары и заберут меня”.

…Струйки теплой крови просачивались через гимнастерку. “А что, если санитары не придут и я умру?” – подумал я, закрывая глаза».

Он потерял сознание и упал.

«…Гром пошел по небу, а тучи, как птицы, с криком неслись против ветра. И в сорок рядов встали солдаты, защищая тело барабанщика, который пошатнулся и упал на землю…»

Егор Гайдар лежал без памяти на полу, и вокруг него метались люди.

«“…Распахните окна! (Широко-широко, так, чтобы совсем не осталось ни стен, ни душной крыши!) Быстро приготовьте шприц! Теперь спокойней!..”

Гром стих. Тучи стали. И ветер прорвался наконец к задыхавшемуся горлу.

Потом Гайдар объяснял, что по всем обстоятельствам он должен был умереть.

Его не хотели попугать – его хотели именно убить.

Те, кто подмешали ему утром в стакан чая, принесенного любезной официанткой, неведомого яда (состав так и не узнали – те, кто его убивали, умеют хранить свои секреты).

После завтрака он почувствовал, что на открытии конференции присутствовать не может, и ушел к себе в номер. Его сотоварищи подумали, что он просто пожалел времени на процедуру открытия.

Лежал в постели, и ему становилось все хуже и хуже.

В середине дня раздался звонок Екатерины Гениевой, директора Библиотеки иностранной литературы, вместе с которой он прилетел в Ирландию на конференцию «Россия и Ирландия: коллективная память».

– Егор Тимурович, сейчас ваш доклад.

– Я не смогу его прочитать. Я плохо себя чувствую.

– Вам нужно встать, одеться и прийти в зал, – с непонятной впоследствии ей самой настойчивой твердостью сказала Екатерина Юрьевна.