Братья Карамазовы - Федор Достоевский

И он упал на стул и, закрыв обеими ладонями лицо, навзрыдзаплакал. Но это были уже счастливые слезы. Он мигом опомнился. Старикисправник был очень доволен, да, кажется, и юристы тоже: они почувствовали, чтодопрос вступит сейчас в новый фазис. Проводив исправника, Митя простоповеселел.

– Ну, господа, теперь ваш, ваш вполне. И… если б только невсе эти мелочи, то мы бы сейчас же и сговорились. Я опять про мелочи. Я ваш,господа, но, клянусь, нужно взаимное доверие – ваше ко мне и мое к вам, – иначемы никогда не покончим. Для вас же говорю. К делу, господа, к делу, и, главное,не ройтесь вы так в душе моей, не терзайте ее пустяками, а спрашивайте однотолько дело и факты, и я вас сейчас же удовлетворю. А мелочи к черту!

Так восклицал Митя. Допрос начался вновь.

– Вы не поверите, как вы нас самих ободряете, ДмитрийФедорович, вашею этою готовностью… – заговорил Николай Парфенович с оживленнымвидом и с видимым удовольствием, засиявшим в больших светло-серых навыкате,очень близоруких впрочем, глазах его, с которых он за минуту пред тем снялочки. – И вы справедливо сейчас заметили насчет этой взаимной нашейдоверенности, без которой иногда даже и невозможно в подобной важности делах, втом случае и смысле, если подозреваемое лицо действительно желает, надеется иможет оправдать себя. С нашей стороны мы употребим все, что от нас зависит, ивы сами могли видеть даже и теперь, как мы ведем это дело… Вы одобряете,Ипполит Кириллович? – обратился он вдруг к прокурору.

– О, без сомнения, – одобрил прокурор, хотя и несколько суховатосравнительно с порывом Николая Парфеновича.

Замечу раз навсегда: новоприбывший к нам Николай Парфенович,с самого начала своего у нас поприща, почувствовал к нашему ИпполитуКирилловичу, прокурору, необыкновенное уважение и почти сердцем сошелся с ним.Это был почти единственный человек, который безусловно поверил в необычайныйпсихологический и ораторский талант нашего «обиженного по службе» ИпполитаКирилловича и вполне верил и в то, что тот обижен. О нем слышал он еще вПетербурге. Зато в свою очередь молоденький Николай Парфенович оказалсяединственным тоже человеком в целом мире, которого искренно полюбил наш«обиженный» прокурор. Дорогой сюда они успели кое в чем сговориться иусловиться насчет предстоящего дела и теперь, за столом, востренький ум НиколаяПарфеновича схватывал на лету и понимал всякое указание, всякое движение в лицесвоего старшего сотоварища, с полуслова, со взгляда, с подмига глазком.

– Господа, предоставьте мне только самому рассказать и неперебивайте пустяками, и я вам мигом все изложу, – кипятился Митя.

– Прекрасно-с. Благодарю вас. Но прежде чем перейдем квыслушанию вашего сообщения, вы бы позволили мне только констатировать еще одинфактик, для нас очень любопытный, именно о тех десяти рублях, которые вы вчера,около пяти часов, взяли взаймы под заклад пистолетов ваших у приятеля вашегоПетра Ильича Перхотина.

– Заложил, господа, заложил, за десять рублей, и что ждальше? Вот и все, как только воротился в город с дороги, так и заложил.

– А вы воротились с дороги? Вы ездили за город?

– Ездил, господа, за сорок верст ездил, а вы и не знали?

Прокурор и Николай Парфенович переглянулись.

– И вообще, если бы вы начали вашу повесть сосистематического описания всего вашего вчерашнего дня с самого утра? Позвольте,например, узнать: зачем вы отлучались из города и когда именно поехали иприехали… и все эти факты…

– Так вы бы так и спросили с самого начала, – громкорассмеялся Митя, – и если хотите, то дело надо начать не со вчерашнего, а стретьеводнишнего дня, с самого утра, тогда и поймете, куда, как и почему япошел и поехал. Пошел я, господа, третьего дня утром к здешнему купчинеСамсонову занимать у него три тысячи денег под вернейшее обеспечение, – этовдруг приспичило, господа, вдруг приспичило…

– Позвольте прервать вас, – вежливо перебил прокурор, –почему вам так вдруг понадобилась, и именно такая сумма, то есть в три тысячирублей?

– Э, господа, не надо бы мелочи: как, когда и почему, ипочему именно денег столько, а не столько, и вся эта гамазня… ведь эдак в трехтомах не упишешь, да еще эпилог потребуется!

Все это проговорил Митя с добродушною, но нетерпеливоюфамильярностью человека, желающего сказать всю истину и исполненного самымидобрыми намерениями.

– Господа, – как бы спохватился он вдруг, – вы на меня неропщите за мою брыкливость, опять прошу: поверьте еще раз, что я чувствуюполную почтительность и понимаю настоящее положение дела. Не думайте, что ипьян. Я уж теперь отрезвился. Да и что пьян не мешало бы вовсе. У меня ведькак:

Отрезвел, поумнел – стал глуп,

Напился, оглупел – стал умен.

Ха-ха! А впрочем, я вижу, господа, что мне пока ещенеприлично острить пред вами, пока то есть не объяснимся. Позвольте наблюсти исобственное достоинство. Понимаю же я теперешнюю разницу: ведь я все-таки предвами преступник сижу, как, стало быть, в высшей степени неровня, а вам порученоменя наблюдать: не погладите же вы меня по головке за Григория, нельзя же всамом деле безнаказанно головы ломать старикам, ведь упрячете же вы меня занего по суду, ну на полгода, ну на год в смирительный, не знаю, как там у васприсудят, хотя и без лишения прав, ведь без лишения прав, прокурор? Ну так вот,господа, понимаю же я это различие… Но согласитесь и в том, что ведь вы можетесамого Бога сбить с толку такими вопросами: где ступил, как ступил, когдаступил и во что ступил? Ведь я собьюсь, если так, а вы сейчас лыко в строку изапишете, и что ж выйдет? Ничего не выйдет! Да наконец, если уж я начал теперьврать, то и докончу, а вы, господа, как высшего образования и благороднейшиелюди, меня простите. Именно закончу просьбой: разучитесь вы, господа, этойказенщине допроса, то есть сперва-де, видите ли, начинай с чего-нибудьмизерного, с ничтожного: как, дескать, встал, что съел, как плюнул, и, «усыпиввнимание преступника», вдруг накрывай его ошеломляющим вопросом: «Кого убил,кого обокрал?» Ха-ха! Ведь вот ваша казенщина, это ведь у вас правило, вот начем вся ваша хитрость-то зиждется! Да ведь это вы мужиков усыпляйте подобнымихитростями, а не меня. Я ведь понимаю дело, сам служил, ха-ха-ха! Не сердитесь,господа, прощаете дерзость? – крикнул он, смотря на них с удивительным почтидобродушием. – Ведь Митька Карамазов сказал, стало быть, можно и извинить,потому умному человеку не извинительно, а Митьке извинительно! Ха-ха!

Николай Парфенович слушал и тоже смеялся. Прокурор хоть и несмеялся, но зорко, не спуская глаз, разглядывал Митю, как бы не желая упуститьни малейшего словечка, ни малейшего движения его, ни малейшего сотрясениямалейшей черточки в лице его.

– Мы, однако, так и начали с вами первоначально, –отозвался, все продолжая смеяться, Николай Парфенович, – что не стали сбиватьвас вопросами: как вы встали поутру и что скушали, а начали даже со слишкомсущественного.