Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - Андрей Васильевич Андреев

неспециалиста общая «депрессивность»[516] дневников. При этом постоянное эмоциональное «шараханье в крайности» (высказывания о мире, «Я», людях то с отвращением, то с восхищением) может быть следом биполярного расстройства (маниакально-депрессивного психоза). Количественное преобладание при этом «депрессивных» записей может свидетельствовать только о том, что в маниакальной (счастливой) фазе Вавилов просто не вспоминал о дневнике, который в депрессивной фазе, наоборот, исправно выполнял психотерапевтическую функцию (давал возможность выговориться, «выплакаться»).

Явно выражены также несколько аддикций (навязчивых потребностей).

То же ведение дневника можно рассматривать как следствие тяги писать (легкой графомании): Вавилов определенно чувствовал влечение к этому занятию (в итоге доведя мастерство выражения мысли на бумаге до высокого уровня). Увлечение стихосложением и, позже, появление ненаучных (газетных, философских) статей Вавилова также можно рассматривать как проявление и следствие его тяги к письму. Безобидная на первый взгляд библиофилия Вавилова тоже содержит отголосок преклонения перед письменной речью, «кристаллами духа».

Несомненна тяга Вавилова к философствованиям. Вавилов многократно пишет о вреде «…размышлений о бытии, смысле и прочем. Эти размышления просто болезнь и сумасшествие. С ними никуда, кроме воображаемых мистических конструкций, не спасешься» (3 ноября 1944). Тем не менее он вновь и вновь философствует. «„Философствовать“ хочется больше, чем когда-либо» (9 августа 1947). Весь «поздний» дневник, как уже говорилось, возник как развитие, разрастание специальной тетради для философских записей. Фоновым «звучанием» философия сопровождает Вавилова и в повседневной жизни, многие дневниковые записи начинаются фразами: «Из мыслей на заседании…» (4 апреля 1941) и т. п. Потребность философствовать явно сопровождалась обсессивно-компульсивным расстройством (навязчивые мысли). «…мысли в таком роде не отстают нигде, ни на заседаниях, ни в автомобиле, ни во сне, ни наяву» (25 апреля 1948). «Отрывки мыслей на ходу, во время переезда на ЗИС-110…» (20 марта 1949). «Попытки выйти из самого себя, подняться над собой ‹…› – постоянно, просыпаясь, на ходу, в машине, на заседаниях» (18 февраля 1950). Также можно отметить в философствованиях Вавилова некоторые признаки пустых умствований: частые повторы одних и тех же мыслей, регулярное сомнение в недавно несомненном, постоянное «с одной стороны… с другой стороны…», особое внимание к форме высказываемого (записываемого).

Даже в страстности несомненно искренней борьбы Вавилова с экзистенциальными философскими проблемами может быть усмотрено параноидальное упрямство.

Очевидно, и «депрессивность», и другие перечисленные после этого малозначительные «аддикции» не следует воспринимать всерьез. Писательство и философствование очень распространенное занятие. «Нормальных людей» вообще не существует. А Вавилов к тому же в целом сохранял критичность: вполне осознавал свои «странности» и многократно писал о них.

Дневниковые записи – и опасения сойти с ума, и декларации о ненужности и вредности сознания, и упоминания о своих двух душах, и прочие подобные жалобы на невозможность высунуть голову из самого себя – все это выглядит малозначительной словесной игрой на фоне примет действительного – не на словах – «безумия» Вавилова. Теоретический иррационализм Вавилова приобретает весомость только в свете этого фактического, практического иррационализма.

Можно указать три подобных проявления «ненормальности» – или, все же правильнее, «неординарности» – Вавилова. Два из них можно пожелать любому: это особое отношение к музыке и жажда творчества.

«Улететь бы с этой музыкой в небытие» (25 декабря 1942)

Музыку Вавилов вспоминает в дневниках часто. Более-менее развернутые размышления о ее загадке и смысле в ранних дневниках есть в записях от 26 января 1909 г. («…лишь музыка – жизнь»), 16 июля 1913 г. («Из искусств серьезна только музыка, самое чистое, самое светлое и самое живое»), 26 апреля 1916 г. Есть рассуждения о музыке и в поздних дневниках. «Объективно: колебание струн, иногда препаршивая личность пианиста и никакого соответствия между тем, что слушатель чувствует, и тем, что думает этот пианист. Внешние акустические импульсы как-то влияют на структуру человеческую, что в итоге возникает самое глубокое» (17 марта 1941). 18 октября 1942 г., описав в очередной раз, как все во вселенной плохо, Вавилов делает единственное исключение: «Вот только музыка (сейчас слушал патетическую сонату) – в ней, кажется, есть абсолютное в отличие от всего прочего (от людей, слов, картин, мыслей)». «По радио Вивальди: „Четыре времени года“. Снова думаю о загадке музыки. Физически слишком уж элементарно. Мозг – звуковые колебания, условной символики, как при разговоре, как будто бы никакой. В чем же дело? Почему такое глубокое впечатление? Иногда как вино, как лекарство, до слез, до успокоения и примирения с чем хотите! Притом действие только на развитой интеллигентный мозг» (6 июля 1944).

Однако куда красноречивее, чем в подобных попытках рационального анализа, отношение Вавилова к музыке проявляется в записях, сделанных под ее воздействием.

«…в 9-й симфонии я первый раз понял силу музыки, силу непобедимую, силу неотвратимую. ‹…› готов кричать: „Seid umschlungen Millionen“[517] // Здесь такая радость, такой порыв, сознание исчезает, слышишь музыку и понимаешь и сам кричишь…» (18 декабря 1910). «Орган, как голос с неба. Тоска незримо переходит в тихую печаль. На душе становится почти хорошо. Музыка, музыка» (11 ноября 1914). «Сознание ‹…› превращается в независимое, отрывающееся, стремящееся заглянуть на себя самого ‹…› „О человеческое я, ты нашей мысли обольщенье“. Мыслимо ли сознание без я и возможно ли я, сливающееся с миром. (Гремит 5-я [симфония]). И кажется возможным, „Всё во мне и я во всем“» (18 февраля 1941). «Один вполне искренний голос: строгая музыка. „Шестая“ Чайковского, „Пятая“ Бетховена, Бах, Шопен. Искреннее всего, глубже всего, роднее всего» (17 марта 1941). «Музыка с людьми разговаривает особым, потусторонним языком, неразумным, но пробуждающим разум» (24 мая 1942). «Концерт органный Баха (Гедике). Словно голос Бога» (25 декабря 1942). «Иногда под звуки радио, песни Сольвейг, „Фантазии“ Глинки и вспоминается былое, на бестелесных санках с безбрежных высот спускается мама, Илюша, Лида, Александра Ивановна и, кажется, Николай. // Музыка – тоже голос оттуда» (23 января 1943). «На свете осталось только искусство, вернее, только музыка. Она (конечно, безголосая только) отрывает и переносит в 4-е измерение» (31 октября 1943). «По радио сейчас был Бах. Это всегда радость, как будто слетаешь с земли и переносишься в средневековый рай» (14 декабря 1943). «Еле удерживался от слез. Искреннее, совсем не фальшивое, доходящее до душевного дна – только музыка» (2 февраля 1944). «Вчера вечером органный концерт Гедике, Бах и Вагнер. Совсем другое измерение, и так хорошо бы сойти на нет под органную фугу» (16 ноября 1945). «Короткий момент не радости, но душевного покоя, более всего нужного, с этим покоем – легко умирать под музыку органа. Мгновение резонанса сознания и бытия» (29 сентября 1946).

Действие музыки, накатывающие сильные эмоции нравятся Вавилову. Музыка неожиданно оказывается одним из лучших способов «попасть в резонанс с