Дневники княжон Романовых. Загубленные жизни - Хелен Раппапорт

Две недели спустя стало известно, что в Тобольск прибыл чрезвычайный уполномоченный из Москвы, Василий Яковлев, в распоряжение которого и поступала теперь царская семья. «Все обеспокоены и ужасно встревожены, — писал Жильяр. — В приезде комиссара чувствуется неопределенная, но вполне реальная угроза»[1488]. Предвидя досмотр их вещей и обыск, Александра сразу начала жечь свои недавние письма, так же поступили и девушки. Мария и Анастасия даже сожгли свои дневники[1489]. Яковлев, как вскоре выяснилось, прибыл вместе со 150 новыми красногвардейцами и с распоряжением вывезти семью в неизвестное место. Но когда они с заместителем Авдеевым пришли в дом, то увидели, что «изможденный мальчик с пожелтевшим лицом, казалось, умирает»[1490]. Алексей был слишком плох, чтобы его можно было перевозить, как в тревоге настаивал Кобылинский. Яковлев принял решение отложить отъезд семьи, но оно было отменено ленинским Центральным Комитетом, и ему было приказано без промедления увезти бывшего царя. Николай наотрез отказался ехать в одиночку в неизвестном направлении. Когда Яковлев согласился, чтобы он взял с собой попутчика либо Николая увезут насильно, Александре пришлось принимать самое мучительное решение. Приходя в ужас при мысли о том, что может случиться с мужем, если его увезут в Москву (воображая себе суд в духе {Великой} французской революции), она пережила несколько часов психологической пытки, пытаясь решить, как же ей поступить. Ее камеристка Мария Тутельберг хотела успокоить ее, но Александра сказала:

«Не усугубляй мою боль, Тюдельс. Сейчас самый сложный момент для меня. Ты знаешь, что для меня значит мой сын. А теперь мне придется выбирать между сыном и мужем. Но я сделала свой выбор, и я должна быть сильной. Я должна оставить моего мальчика и разделить свою жизнь — или смерть — с моим мужем»[1491].

Четырем сестрам было ясно, что одной из них нужно ехать вместе с матерью для поддержки, она не могла без них обойтись. Здоровье Ольги было еще слабым, и она была необходима дома, чтобы помогать ухаживать за Алексеем. Татьяна должна была взять на себя ведение домашнего хозяйства, даже Гиббс утверждал, что ее «сейчас рассматривают как главу семьи вместо великой княгини Ольги»[1492]. Обсудив все между собой, девушки пришли к выводу, что сопровождать мать и отца должна Мария, а придворный шут Анастасия останется дома «подбадривать всех»[1493]. Оставалась надежда, что недели через три, когда Алексей чуть‑чуть окрепнет, они смогут воссоединиться со своими родителями.

Николай и Александра провели большую часть того дня, сидя у кровати Алексея, пока для них упаковывали самое необходимое в дорогу. Татьяна спросила Яковлева: куда их везут — чтобы ее отец предстал перед судом в Москве? Яковлев отверг такую идею, утверждая, что из Москвы ее родителей «непременно увезут в Петроград, а оттуда, через Финляндию, в Швецию, а затем в Норвегию»[1494]. В этот последний вечер все сели обедать за накрытый по всем правилам стол с разложенными у приборов картами меню, так же, как они делали всегда. «Мы провели вечер в горе», — признался Николай в своем дневнике. Александра и девочки часто плакали. Стоицизм Александры совершенно покинул ее, когда она оказалась перед перспективой оставить сына, за которым она так одержимо следила последние тринадцать лет. Позже, когда все сели вместе пить чай перед сном, она появилась, уже взяв себя в руки.

Все они «скрывали свои страдания и старались казаться спокойными, — писал Жильяр. — У всех было чувство, что если кто‑нибудь из нас не выдержит, не выдержат и все остальные». «Это было самое скорбное и удручающее чаепитие, на котором мне доводилось присутствовать, — вспоминал Сидней Гиббс, — говорили мало, не пытались делать веселый вид. Было торжественно и трагично, подходящая прелюдия к неизбежной трагедии»[1495]. Много лет спустя он настаивал на том, что «они знали, что это был конец, когда я был с ними» в тот вечер, и хотя вслух это не было произнесено, у всех было невысказанное, но четкое представление о том, что может ждать их впереди[1496].

Николай сохранил свое внешнее железное спокойствие до самого конца, но «оставить остальных детей и Алексея, такого больного, каким он был, и в таких обстоятельствах было более чем трудно, — признавался он в своем дневнике, — конечно, никто не спал в ту ночь»[1497]. В 4 часа утра на следующее утро, 26 апреля, Николай «пожал каждому руку и нашел прощальные слова для каждого, и мы все поцеловали руку императрицы», — вспоминал Гиббс, а потом, закутанные в длинные каракулевые шубы, Александра и Мария пошли за ним к ожидающим тарантасам[1498][1499].

«Они уехали еще затемно, — вспоминал Гиббс, но он побежал за своим фотоаппаратом, — и на длительной экспозиции мне удалось сделать снимок тарантаса, предназначенного для императрицы, хотя снять сам момент отъезда было невозможно»[1500].

Сестры всхлипывали, когда целовались на прощание с отъезжающими. Но только робкая комнатная девушка императрицы Анна Демидова, которая ее сопровождала (кроме нее, с ними ехали Долгоруков, доктор Боткин, камердинер Терентий Чемодуров и лакей Иван Седнев), высказала наконец вслух то, о чем каждый втайне тревожился, но не решался озвучить: «Я так боюсь большевиков, господин Гиббс. Я не знаю, что они могут с нами сделать». Ее испуганное лицо, на которое было «жалко смотреть», стояло перед ним, когда скорбный ряд телег и их конвой из конных красногвардейцев уезжал в холодный серый рассвет[1501].