Трусаки и субботники - Владимир Орлов

Позже мы играли в связке с Федей Дулей в сборной трассы. И много забивали. Дуля статью и осанкой напоминал мне Анатолия Бышовца (правда, был повыше его), а ноги имел чугунные, словно от баварца Герда Мюллера. Мои удары выходили неплохими, но в сравнение с Дулиными не шли (бить Дуля умел самыми разными способами, но особенно любил – в прыжке-полете через себя, тут уж срывал аплодисменты). Я мог смести двух защитников, коли они мешали моему ходу. Дуля же, если при нем был мяч, укладывал на траву и четверых. Но его следовало обеспечивать мячом, что и приходилось делать мне. Однако на футбольном поле моя натура не могла находиться в послушании или услужении кому-либо, и Дуля это понял. Отплатить же мне своими услугами он не был способен, не дано, единственно уводил за собой защитников. А я, создав ему момент, забивал и сам, но уже лишь собственными стараниями. Но и при всех слабостях своих Дуля, по моему убеждению, не ослабевшему и теперь, мог играть в лучших командах страны. Пожалуй, и в сборной. Мощью своей, прямым танковым ходом к воротам он вызывал у меня мысли об Александре Пономареве (я, правда, видел поздние игры форварда-легенды). А в раздевалке Дуля представлялся мне добродушным и ленивым хохлом, печально жующим травинки, чрезвычайно скрытным (видно, из-за каких-то житейских обстоятельств) и, скорее всего, жадным. На мое удивление, от чего он при своих способностях не желает быть в большом футболе, а ишачит сварщиком, Дуля вяло махнул рукой: «А на кой ляд мне эти тренеры и мастера!» Лишь когда Дуля ощутил, что от меня не следует ожидать подвохов, он рассказал мне о «перекосяках» жизни. Нередко приезжали в Тюмень и Сургут знаменитости, ветераны московских клубов («за нефтяными рублями»), играли с нами, о Дуле отзывались восторженно. (Меня тоже, похвастаюсь, похваливали, но из вежливости – забивал им, вовсе не так, как Дулю.) Купцы-селекционеры из команд второго дивизиона – Тюмени, Кемерова, Новосибирска, Омска, Красноярска – зазывали ребят поспособнее к себе в составы. А Дулю – улещивали обещанием златых гор, автомобилей и квартир. И вроде бы он не выдержал. Печальное известие пролетело по трассе. Федя Дуля, мол, уехал в красноярский «Локомотив», клуб по тем временам с репутацией. Но потом выяснилось, что Дуля пропал. Пропал и исчез. Искали его красноярцы, искала милиция. Потом ребята из мостопоезда признались. Им Дуля объявил, что уезжает туда, где его не достанут. И разошелся секрет Дули, мне им открытый.

В свои двадцать девять лет (мужик по сравнению со мной, мужиком он и выглядел) Федор Платонович Дуля трижды побывал главой семейства. И все невкусно. И дети ему противны, а матери их – тем более. За мастеров Дуля, естественно, уже играл, сначала у себя в Донецке, потом, мобилизованный, за один из СКА. И повсюду его достигали алиментные гарпуны. А на кой ляд ему платить деньги отпавшим от него малолеткам и их стервозно-ненасытным маманям – одной официантке и двум торговкам. Здесь все шло хорошо, сварщиком он, понятно, лишь числился, а проводил жизнь почти профессионального (то есть именно наемного) бомбардира. Но всему хорошему приходит капут. Его все соблазняют. Даже Чита. И ведь соблазнят, и тогда его фамилия опять появится в сезонных календарях, охотники тут же выскочат из-за кустов с ружьями, и еще небось у нескольких наглых баб отыщутся поводы (с его, Дулиными, письмами), и те примкнут к облаве, футболка его спереди и сзади уж точно будет обклеена алиментными заявками. Нет, пожил и погулял здесь всласть, и надо теперь переставлять ноги туда, где не достанут. (А где не достанут? Если только на полярных станциях, там мячей не держат. Впрочем, будто бы играют и на льдинах…) Итак, Федор Дуля подписал контракт (то есть бумажку по принятой форме) с красноярским «Локомотивом» (из него позже вышли Романцев и Тарханов), убедился в том, что настоящие мужики его уважают, возможно, скажем на день, ощутил сладость большой футбольной жизни. Мог бы… И пустился в бега.

Более о Федоре Дуле я ничего не слышал.

Отсветы Фединой истории косвенным и странным образом упали на меня. Для тех, кому моя личность оставалась загадочной, в причинах Дулиного бегства открылась как бы подсказка. А не алиментщик ли и этот гусь? Не брошенные ли им младенцы с мокрыми подглазьями и носами с надеждой поглядывают из Останкина, Чертанова и Зюзина на восток? Вроде бы и его зазывали в команды мастеров, а ему надежнее хорониться в турпасском углу. Слухи об этих мнениях вызывали у меня усмешку, но я их не развеивал, полагая, что кому-то они приносят облегчение, заменяя загадку простейшими слабостями морочившего им головы человека.

Но эти мнения возникнут позже. Через год.

А тогда мы с Федором Дулей впервые сошлись на поле. Я давно не был столь доволен своей игрой. Я хотел играть, и хотел хорошо играть. И вовсе не потому, что на меня глазели сотни или тысячи глаз. И не потому, что меня раззадорил (задор был, злости не было) сильный или даже классный соперник. Причина моего воодушевления была иная. И я не сразу ее понял. Или назвал ее себе. Мне хотелось, чтобы игра не прекращалась вовсе. Или продолжалась еще хотя бы два тайма. Чувство было – из желаний остановить мгновение. Но именно и не остановить, мое-то мгновение останавливать было бессмысленно, оно ведь воплощалось в движениях, и его следовало растянуть, чтобы до услады, допьяна им насытиться. Пафосное, со взбитыми сливками объяснение тогдашнему моему воодушевлению (восторгу – еще взобью сливки, полагаю, что восторги случаются не только в поэзии, но и в иных людских проявлениях) явилось позже. И состояло оно в том, что я играл вблизи стен Гостиного двора, играл перед этими стенами, и не вблизи собственно Гостиного двора, а вблизи собрания Сибирских бумаг, то есть Сибирской истории. Посторонний человек посмеется над взбиванием мной сливок или посыпанием печеного яблока сахарной пудрой, и справедливо поступит. Но я тогда был убежден и теперь убежден (хотя пафос растаял, а пудра осыпалась), что сетка спорткалендаря не зря вынудила меня оказаться у Гостиного двора, одарив меня знаком судьбы, и это нечаянное приближение моей натуры к кладовой истории и вызвало известное воодушевление. Красиво, скажете, но так оно и было. Иногда подобное случается… Я вроде бы начинаю оправдываться… Заехал… Ну ладно.

Время до отъезда в Турпас у меня имелось, я со спортивной сумкой на плече спустился в нижний город. При подъеме обратно в Кремль Софийским взвозом в каменное ущелье подпорных стен инженера елизаветинских времен Якова Укусникова на булыжнике взвоза я повстречался со Степаном Леонидовичем Корзинкиным, упомянутым главами раньше. Степан Леонидович Корзинкин, «отпетый краевед» (его слова), ветеран здешнего театра, был моим Вергилием в прошлых прогулках по Тобольску.

– Ба! Чрезвычайно рад вас видеть, Василий… – Степан Леонидович раскинул руки, никак не мог, видимо, вспомнить мое отчество, ему и неизвестное, и оттого шаг навстречу мне не производил.

– И я рад вам, Степан Леонидович, и не надо отчества…

Мы обнялись.

– И все же для удобства бесед надо было бы знать, Василий…

– Николаевич, – подсказал я.

– Василий Николаевич, позвольте вас познакомить, – сказал Корзинкин, – с нашим хранителем древностей Виктором Ильичом Сушниковым.