Дэниел Мартин - Джон Фаулз

Как-то под вечер Дэн и Луиза отправились на тракторе с косилкой очистить верхний лужок от крапивы и чертополоха. Он ходил следом за ней с вилами, собирая срезанные стебли в кучи: потом их сожгут. Но, когда они закончили, Луиза отцепила косилку и дала поводить трактор по лугу; разумеется, это была зряшная трата времени и горючего, получаемого по норме, но — к его великой радости — означало это, что его признали, что он больше не обуза, что его считают теперь как бы членом семьи. У Луизы были такие же синие, как у Нэнси, глаза, покрасневшая обветренная кожа, медленная скупая улыбка. Она нравилась ему больше, чем Мэри, хоть они были очень похожи. Но обе они теперь его просто восхищали: их неженская жёсткость и сноровка, их знание дела облегчали ему существование рядом с ними в отличие от загадочности Нэнси.

Из всех работ Дэну больше всего нравилась дойка. Правда, она же его и смущала. Слишком богатое у него было воображение, слишком похожа она была на кормление грудью, да и на мастурбацию тоже, слишком была эротична. И столь же приятна. Ему показали, как это делается, но он так и не обрёл удивительного, чисто физического ощущения в пальцах, диктующего «как надо», просто следовал указанному ритму и старался правильно сжимать соски. Миссис Рид успевала выдоить трёх коров, пока он управлялся с одной. Девушки звали её показушницей, без конца ворчали, как глупо, что на ферме не установили доильные аппараты ещё до войны, и какая тупость — не желать устанавливать их теперь. Мать только улыбалась и продолжала доить. Ни за что в жизни резиновые присоски не коснутся вымени ни одной из её коров: только тёплые руки; её молочные продукты — лучшее доказательство её правоты. Дэниелу обычно поручали таскать полные вёдра на маслодельню — к маслобойкам и сепаратору, поэтому у него оставалось время постоять и посмотреть, как работают в коровнике женщины; вбирать в себя запахи, игру света и теней, тихие голоса, обращённые друг к другу и к коровам. Звук первой струйки молока, ударившей в жестяной подойник. Словно трель жаворонка.

Порой он оставался с Нэнси наедине: собирали яйца, пару раз она приходила помочь ему загнать коров. Как-то они целый час провели вместе в саду, собирая первые яблоки: наутро Луиза должна была везти их в город, на рынок; Дэниел снимал спелые плоды наверху, на дереве, Нэнси внизу принимала полные сумки и перекладывала яблоки в ящики. Одна из сумок опрокинулась — Нэнси не успела её подхватить, вскрикнула, отскочила в сторону и упала на траву под градом «красавиц Бата». Поразительно, но оба они рассмеялись. Подбирая яблоки с земли, они заговорили — застенчиво, осторожно — о её школе и о его; поговорили о войне. Родители хотят, чтобы она стала учительницей, но она ещё не знает. Впервые в жизни он обнаружил, что рассуждает как настоящий социалист. Какая у него школа — одни снобы. Как он терпеть её не может. Нэнси не отвечала, но ему казалось — она его понимает. Они не говорили ни о Билле, ни о других ребятах и девочках, не говорили о любви — ни о чём таком. По-прежнему он оставался сыном священника, а она — фермерской дочкой. Иногда, объезжая приход, на ферму заглядывал отец. Дэниел ненавидел эти посещения, хоть они порой и льстили его тщеславию; терпеть не мог напоминаний о том, кто он такой. Однажды, вернувшись на ферму с поля, он обнаружил на крыльце дома отца: тот беседовал с миссис Рид и Нэнси.

— Ну, Дэниел, если бы отзывы о твоих школьных успехах были такими же лестными, как панегирик, только что пропетый тебе миссис Рид, я был бы счастливейшим из всех отцов на свете!

Зачем ему понадобилось выбирать именно такие слова? Нэнси, поглядывая на меня, кусала губы, чтобы удержаться от смеха. И ведь это несправедливо! Отзывы о моих школьных успехах были всегда вполне хорошими.

Обедали мы все на кухне, вместе с дедушкой — старым мистером Ридом, сидевшим во главе стола. Думаю, ему нравилось, что я тут — было, кому рассказывать о прошлом. Он был полковым старшиной у девонширцев во время Первой мировой войны, его медали лежали в гостиной на зелёной бархатной подушечке, под стеклянной крышкой. Я видел, что внучкам порой надоедают его рассказы, а может, они боялись, что своими рассказами он надоедает мне. Но атмосфера в этой кухне была исполнена терпимости и любви. Она и сейчас осталась его комнатой. Я по-прежнему ем здесь, правда теперь это уже не кухня, и хотя старой мебели Ридов здесь нет, что-то от самих Ридов всё же осталось. В отсутствие мужа, который ел у себя, наверху, миссис Рид всегда сидела напротив старика, на противоположном конце длинного стола из ясеневого дерева. Потом, бок о бок, — близняшки, а напротив них — мы с Нэнси.

Как-то раз, мы ещё сидели за столом, пили чай — в конце обеда на столе всегда появлялся чайник, — в дверях возник мой ненавистный соперник. Я знал, что он должен прийти: прошлой зимой, на склоне холма за фермой, ветер повалил огромный бук, и надо было двуручной пилой распилить ветви на такие куски, чтобы можно было стащить их вниз и пустить под циркулярку, стоявшую на дворе. Билл обещал помочь, как только выдастся свободное от работы на отцовской ферме время. Это был крупный для своих семнадцати лет парень; мне он показался ужасно нескладным, грубым, совсем не таким, как Риды; он вовсе не соответствовал моему представлению о печально прославившихся уже тогда ребятах из английских классических школ. Он неловко поклонился старику, потом миссис Рид и близняшкам. «Привет, Нэнси». Когда он взглянул на неё, в глазах его блеснул огонёк. Нас познакомили, и он сжал мою руку словно клещами. Он выпил чаю, прежде чем мы принялись за дело. Посплетничал о делах на ферме, сообщил о том, когда они собираются начать жатву, спросил о здоровье мистера Рида «там, наверху». Прямо к Нэнси он не обращался, только поглядывал в её сторону, и каждый раз — этот огонёк в глазах. К тому же меня он совершенно игнорировал. Я не мог отгадать, что думает Нэнси, гордится ли им или ей кажется, что он слишком много болтает. Сам я и правда считал, что он слишком много болтает, и горько завидовал его лёгкости в общении, умелости, его принадлежности к одной с ними почве.

Через час я уже не просто завидовал — я люто ненавидел каждый дюйм его крепкого тела. Во время обеда я глупейшим образом представлял себе, что вторая половина дня окажется — в смысле ожидавшей меня работы — весёлым и лёгким времяпрепровождением. Но это было до того, как мы с Биллом принялись отпиливать от ствола ветви и сучья на глазах у близняшек, поджидавших с трактором и цепями — оттаскивать распиленные куски вниз. Разумеется, парень был по-крестьянски хитёр: Нэнси тоже стояла поблизости, наблюдая, и деревенский обычай, независимо от того, почувствовал ли он, что между нами что-то происходит, или нет, просто обязывал его превратить нашу работу в состязание в силе. Он установил пилу поперёк первого сука, будто не сомневался, что я, как и он, знаю, как ею пользоваться: это дало ему возможность, после первых же двух-трёх движений взад-вперёд, остановиться и начать долго и подробно объяснять мне, как надо стоять и как держать пилу. Но как только мы взялись пилить, он и не думал останавливаться. Через пару минут я почувствовал, что у меня от боли и усталости вот-вот отвалятся руки, а мы и до половины ещё не дошли. Я всё слабее и слабее двигал пилу в его сторону и наконец совсем остановился.

— Для тебя слишком быстро, что ли?