Вчера, позавчера… - Владимир Алексеевич Милашевский

мрачными, безрадостными думами? Все эти демоны все чаще и чаще навещали в Петрограде Александра Николаевича, и их визиты сказывались на внешности художника, несмотря на внутреннюю бодрость от природы всей его натуры, несмотря на привычные его шуточки, словечки и балагурство!

Теперь весь он был как бы «озонирован». Точно у этого человека было другое окисление крови и было ему лет на двадцать меньше, чем тому уставшему человеку за вечерним чаем 20-х годов! Конечно, у него был успех! Об этом не надо было и спрашивать. Внутренняя наэлектризованность всего его существа говорила об этом! Да, человек переродился или весь «воспрянул», и эта самая «пря» давала хорошо себя знать!

Он приглашал меня в Париж так же, как и в последнем своем письме, отправленном мне за несколько дней до его смерти!

В один из серых и скучных дней 1922–1923 года, когда стали оживать кое-какие издательства сначала нэпманского «светозаро-радужного» типа, а за ними, чтобы не отставать, и государственные издательства, раздался стук в дверь…

Я заканчивал какой-то не менее скучный рисунок, чем этот хмурый денек.

— Войдите!

В комнату вошел человек, не отличавшийся излишне громкой внешностью.

— Я — художник-график, Владимир Левицкий.

Может быть, некоторые любители искусства воображают, что внешность художника-графика должна обладать некими обостренноколкими и даже злыми очертаниями! Эдакой лист татарника, боярышника или чертополоха!

Увы, я должен разочаровать любителей графики и несколько унять их разгоряченную фантазию!

Внешность наших петербургских графиков была скорее миролюбивая, а совсем не «чертополохская»!

Ко мне вошел тоже человек с мягкой и сугубо мирной наружностью, не то Бобчинского, не то Добчинского!

На нем даже шапочка была какая-то гоголевская. Она изображалась также когда-то на литографиях Рудольфа Жуковского или Новаховича.

Я поспешил заверить Владимира Николаевича, что давно знаю его рисунки!

— Меня направил к вам Добужинский… Я… — он тут замялся, — как бы это сказать… сколачиваю некоторое «ядро»… Ядро интересных и молодых графиков… Я видел ваши рисунки в книге Евреинова и нашел, что ядро должно состоять из таких «молодых», как вы! Жизнь потребует, конечно, чтобы не пренебрегали и некоторыми художниками — плагиаторами старших или, помягче выражаясь, последователями… но… новая эпоха должна как-то выразить себя… Вы согласны со мной?

— Как же, как же!.. Совершенно согласен!

— Я очень рад, что мы в первые же, так сказать, пять минут нашли общий язык… Дело в том, что моя жена — работник Смольного. Она заведует выпуском учебников для школьников… Там разная работа. Есть и рассказики, которые необходимо иллюстрировать… Работы много!.. Вы согласны? У вас нет, так сказать, протеста идеологического?

— Да что вы, Владимир Николаевич! Я работал даже в таком учреждении, которое носило несколько странное и устрашающее название: «Чека-тиф»! Считал необходимым это делать!

— Это очень хорошо, что у вас такие взгляды… Мне о вас говорил Добужинский. Но и книгу Евреинова я видел… Мне так понравилась некая новая струя в графике…

Я скромно опустил «очи долу», так как очень ясно чувствовал все несовершенство моих работ.

— Да, да! Несомненно, это уже новая струя… Не графика «Мира искусства», хотя я сам-то, конечно, принадлежу именно к ним… Но… Но… Теперь иные цели и иной адрес. Дети людей труда! Без этой «струи»… как-то все еще… «До Октября»!

— Да… Но «Искусство Коммуны» — это уже после Октября, — говорю я ему.

— Вы про заголовок Натана Альтмана говорите? Ой, какой ужас! Лик Дьявола… Угнетенное и Угнетающее… Что-то зловещее… Разве можно давать такую графику детям рабочих и крестьян?! Да вы знаете, что это «Искусство Коммуны» там, в Смольном, никому не нравится! Моя жена работает в Смольном в отделе народного образования… Надо учебники… конечно, с картинками. Ну… я стараюсь помочь сколотить «группу». Нет, нет! — Он говорил как бы сам с собой… — Струя необходима! Выходит журнал как-то сам собой… самотеком…

Он помолчал немного…

— В ваших рисунках есть какая-то свежесть… чистый воздух… Я очень, очень надеюсь на вас… Никаких Арлекинов, никаких Пьеро, никаких Панталонов…

— Простите… Вы про какие «панталоны» говорите?

— Ну, да знаете, и про маски комедии дель арте — «маску Панталоне». Да и про графику: черные чулки и пышные белые панталоны! Она главным образом в Москве процветает… Словом, эстеты из «Весов» и «Скорпиона». Словом, «апельсинство»! Как сказал когда-то покойный Блок!

Мне вспомнились и работы самого Левицкого в журнале «Аполлон». Что-то многодельное, старательное, «грамотное» и суховатоскучное. Какие-то шуты «герцога Гонзаго», какие-то аккуратные паркеты, угнетающие по скуке, и еще перья, перья, перья!..

— Итак, я чувствую, мы понимаем друг друга…

— Да ведь хочется, чтобы и искусством как-то «пахло в этой струе», — робко сказал я. — Полезно, нужно… это одно… Но когда это без того, чтобы и «голова закружилась», — то это работа поденщика, унылого поденщика…

— Ну, как же! Как же!.. Разве бы я пришел к вам, если бы вот «этого самого» в работе, которую я вам предлагаю, — не было!.. Не позволил бы себе к вам заглянуть, перешагнуть порог!

Человек он был милый и приятный, но так, однако, какой-то процентик и бестолковщины… тоже был!