Поездом к океану - Марина Светлая

Остаток пути они преодолели быстро, без разговоров и лишних эмоций. Только теперь Аньес все время держала его за руку и не отпускала, будто бы, если прервется касание, все исчезнет. Безумно хотелось спать, но было очевидно, что едва лягут, и сна не останется. Не доехав до дома, Юбер остановился.

- Я погляжу, есть ли кто.

Она молчала и покорно оставалась в машине, пока он выбирался, торопливо бежал к крыльцу.

Их с Мадлен постояльцы должны были приехать лишь в мае. Сама Мадлен уехала в Кан, одержимая идеей купить саженцы яблонь какого-то сорта, годного для производства бренди. «Конечно, в Бретани это будет не кальвадос, - писала она, и ему казалось, что сквозь бумагу проступает ее улыбка, - но мне ужасно хочется попробовать. Мама едет со мной, мы наверняка что-нибудь выберем, и она не даст мне ошибиться».

Мадам Кейранн никогда никому не дала бы ошибиться, это точно. Жаль, что давно уже никто ее не слушал, ведь насколько все было бы проще. Еще Мадлен писала, что они поездят по побережью, и это тогда звучало для Анри весьма обнадеживающе – может быть, она понемногу начнет оживать. С тех пор, как исчез Фабрис, ему казалось, сменился тон ее писем.

Кто же мог знать, что ее отъезд придется ко времени и сыграет ему на руку.

Под ногами шуршали мелкие камни. На краю света дождь перестал, но мелкие камни, устилавшие дорогу, были влажными. И предрассветный воздух тоже казался пропитанным водой. Весь мир состоял в это самое черное время из необъятных теней. И он с фонарем и широким шагом – к дому.

Тот был заперт и безлюден. Никто не отозвался на звонок. Лишь Сабина залаяла – Мадлен завела красивую собаку породы босерон со скверным нравом. Она всегда принимала подполковника за чужака, да он и был чужаком в свои редкие приезды на собственную ферму.

Юбер открыл дверь ключом и вошел внутрь. Помощницы, нанятые для ухода за домом, должны были приходить из городка по утрам. К тому времени он решит, куда их девать, чтобы не путались под ногами ближайшие дни, покуда здесь Аньес.

Пройдясь по первому этажу и везде зажигая свет, он убедился, что особняк и правда пуст. После этого только вернулся в машину. Маленькая невозможная женщина все еще сидела в салоне, послушная и тихая. Он не знал, что хуже – ее вспышки или угасание.

Он широко раскрыл ворота, загнал автомобиль в гараж, имевшийся здесь, и его поставил возле фургона.

Забрал ее вещи, помог ей выйти. Она послушно шла среди темноты к горящим окнам у океана. Ей думалось о том, что на ее памяти старый маяк никогда не светил – давным-давно работал новый, на острове Тристан, и ей хотелось увидать этот остров вновь. Она бы сказала об этом Анри, но не смогла. Еще ей хотелось, увидать свет от старого маяка. Но эта мечта тоже была несбыточной и пришла к ней из самого детства, ведь ей тогда казалось, что нет места на свете красивее. Ей так повезло – жить здесь. И маяк был ее волшебным замком, ее крепостью, ее собственным миром, которого никто не мог отобрать. А потом она выросла и отдала его сама.

В доме она жадно оглядывалась по комнатам, словно разыскивая отличия между тем, что помнила, и тем, что видела. Они были, конечно, эти отличия. И немало. Кружевные скатерти, новые портьеры. Маленькие яркие коврики под ножками кресел из ее прежней жизни. Спрашивать она не хотела, что за женщина хозяйничала здесь. Эта мысль как-то странно осталась в стороне, отброшенной за ненадобностью, совсем никому не нужной в этот час. Она даже не ревновала. Довольно того, кому теперь принадлежал Тур-тан, довольно того, что ей сказал этот мужчина часом ранее, когда она пыталась понять, зачем он это сделал. И снова, как в тот день, когда Юбер признался, что ему никогда не доводилось за кем-то ухаживать, она с изумлением обнаружила совсем иного человека, чем думала о нем все это время. Прошедший через джунгли и горы ради ее спасения, он купил ей дом, который она так бездарно потеряла.

Картина складывалась. Набирала объема и красок. Юбер становился собой. И теперь она, оказывается, знала его, знала, кто он.

Они прошли в комнату, которая когда-то принадлежала Аньес. Здесь Анри впервые любил ее. Тогда ни один из них еще не ведал, что это и есть любовь. Он ей вовсе не нравился, а она ему – слишком сильно, чтобы не воспользоваться подвернувшимся случаем, пусть бы его и унесло в океан вместе с «веткой едоков каши».

Сейчас в комнате было пусто и тихо. Уезжая навсегда, она вывезла отсюда всю жизнь, и с тех пор здесь никто не останавливался на ночь. Ему иногда казалось, что иначе стены и мебель забыли бы запах ее духов.

Юбер нашел свежее белье в комоде. Вместе они постелили постель. Он хотел сперва сам, но она не позволила. Ей нужно было делать хоть что-нибудь, лишь бы только не замирать на месте, проваливаясь в бесприютную черноту.

- Так странно, - сказала Аньес с наслаждением прижимая к лицу ткань простыни. – Пахнет лавандой.  Ты помнишь, Марта в реннской квартире раскладывала пучки? И у меня всегда...

- Помню.

Она снова не спросила, кто раскладывает сушеную лаванду здесь. Какая разница? Ей уже не видать, как цветет вокруг дома золотистый крестовник. Но лавандовые букетики тоже хранят дух того времени, когда все было еще возможно, и кажется даже, что так в этом доме будет всегда. Она и узнавала, и не узнавала его одновременно. Это казалось ей странным, но почему-то очень правильным, как если бы спустя многие годы она встретила мужчину, которого прежде безумно любила, и теперь он представлялся бы ей совсем иным, чем прежде.

Потом Юбер двинулся к двери, и она подумала, что он уходит. Ею овладел страх, совершенно животный страх – остаться без него. Она вскрикнула и бросилась следом, судорожно вцепившись в его рукав, а он всего лишь прикрыл комнату от сквозняка. Аньес осталась стоять рядом, и ее глаза лихорадочно шарили по его лицу, отыскивая на нем следы снисходительности или презрения. Но ничего подобного не нашла. Он будто бы по-ни-мал. И никак не комментировал. Позволил ей оставить все так, как было.

Но так, как было, и она уже не могла. Не в этом доме и не в этой постели.

- Я действительно тебя люблю, - прошептала Аньес горько, словно в ее чувстве нет ничего светлого, а все, что есть, причиняет боль. Она тряхнула головой и, не отрываясь от Анри, выдавила: – Почти невыносимо... люблю.

- Любишь? – подался он к ней, пригвождая к месту одним взглядом, как бабочку булавкой. Только ее крылышки больше не пытались трепыхаться. Нет, она сама держала его за руку и продолжала шептать, будто ей страшно сказать громко и вслух, как если бы звук и слова отрицали сокровенность ее признаний:

- Люблю. Я люблю тебя, Анри. Я не знаю, как я буду без тебя.

- И не отпустишь?

- Не отпущу.

- И будешь со мной?

- Буду. Всегда буду. Всегда буду любить.

Этого оказалось достаточно. Для них и для этой ночи.

Они раздевали друг друга без суеты, присущей первым касаниям, потому что их первые касания остались далеко в прошлом, и сегодня, сейчас они вдруг оказались не любовниками, но мужем и женой. Это все же свершилось, и по-другому было теперь нельзя. Они смывали друг с друга дорожную пыль в ванной, а после, чистыми, укладывались в чистую же постель, которая пахла, как пахло белье в реннской квартире, они глядели друг другу в глаза, темнеющие от страсти и вспыхивающие огнями посреди ночи, как сигналы подают маяки. Его – всегда были черны, храня на дне своем пламя. Но он никогда не знал, что светлые-светлые голубоватые пятнышки в серых радужках Аньес могут становиться такими глубокими и такими непроглядными под его взглядом и под его телом. Грудью к груди, сплетаясь руками и ногами, сливаясь в единый организм, как не было до и как никогда не будет после.