У времени в плену. Колос мечты - Санда Лесня

двинулись вверх, в сторону Орхея. Ехали быстро, пока не миновали Драсличены. Напоили коней у источника, затем направились обходной дорогой по другим лесам.

Ион Кожокару натянул вдруг поводья, жеребец под ним сердито фыркнул, грызя удила. На обочине шляха, опершись о пень и закутавшись в шаль, сидела женщина, худенькая и слабенькая. Голова незнакомки безвольно свесилась на плечо.

— Доброе утро, бабонька! — сказал Ион Кожокару, едва сдерживая норовистого коня.

Женщина не пошевелилась. Чуя недоброе, Кожокару соскочил с коня, бросив поводья Никоарэ. Ощупал лицо незнакомки. Обнажил голову и перекрестился.

— Мертва, — сказал он.

Коней отвели пониже и привязали. Вынули из седельных сум небольшие лопаты.

— Кто ее знает, куда она шла, — проговорил Быткэ. — Голод уморил ее, не иначе. Похороним хотя бы по-человечески бедняжку.

Гайдуки в молчании приготовили незнакомой путнице последнее прибежище. Кожокару приблизился к ней и развязал шаль.

— Братцы! У нее здесь дитя! — крикнул он с удивлением.

Гайдук осторожно высвободил ребенка из застывших объятий матери. Разорвал зубами шнурок, скреплявший пеленки.

— Он жив! — сообщил Ион.

Все сгрудились вокруг, торопясь быть свидетелями чуда. Младенец задвигал ручонками, раскрыл ротик. Ему было не более двух или трех месяцев от роду.

— Гайдук! — обрадовался парень по прозвищу Быткэ. — Дай-ка его мне, Кожокару, поцелую его в пупок. И плюнете мне в глаза, если он после такого не проживет сотню лет!

Быткэ стащил с себя льняную сорочку. Разорвал ее на одинаковые полосы для пеленок. Прижал к груди младенца, согревая его дыханием. Потом взял свою торбу и присел за кустами и зарослями лободы. Гайдуки предали между тем несчастную путницу земле. Воткнули в головах могилы дубовый крест. И тогда послышался писклявый плач, а следом — довольный смех Быткэ. Гайдук забыл о покойнице: росток жизни в его руках не оставлял уже места для грусти.

Младенец зашелся в крике, видимо — от голода. Быткэ пытался дать ему пережеванный малай; дитя, однако, выталкивало его обратно язычком. Надо было добыть хотя бы капельку молока.

Отряд погнал без жалости коней. Люди смотрели, не покажется ли где стадо коров или овец, какое-нибудь поселение. «Вот оно как, — думал Костаке Фэуряну, — есть, оказывается, и у разбойников божий страх и свои законы. Только какой вражий дух толкает их против государевой власти? Что вынуждает их оставлять свои дома, близких и родичей и жить вот так, подобно лешим, среди кодр? Благодаря чему они объединяются, защищают друг друга и никого не страшатся? Какой бог хранит их и подает помощь, ожесточает или смягчает их сердца, бережет их от гибели и недугов?..»

Завидев в долинке кучку белых домиков и халуп, лесные братья торопливо свернули к ней.

— Здесь живет мой двоюродный брат, — сказал Быткэ. — Попрошу его присмотреть за сорванцом, пока чуток не взрастет. Потом займусь им сам, как смогу. Эге, братцы, из такого вырастет славный разбойник...

Ион Кожокару повел отряд по сельской дороге, огороженной с двух сторон высокими, обмазанными глиной, плетнями. Вскоре пришлось остановиться: навстречу двигалась похоронная процессия. Гайдукам, только что похоронившим человека, такая встреча не показалась странной. Люди, по обычаю, шествовали неторопливо; над толпой возвышались хоругви и золоченые кресты. Священник в облачении истово размахивал кадилом. Женщины в черных платьях и накидках оставляли в пыли дороги на салфетках милостыню на помин души покойника. Другие, тоже в трауре, несли подносы со сладостями, кренделями и фруктами. Два мужика держали носилки с гробиком, покрытым цветами. Было видно личико усопшего — малого дитяти. Мать покойного рвала на себе волосы и причитала, изливая, казалось, свое горе на всю вселенную.

Гайдуки оцепенели, зажав под мышками кушмы. Процессия проследовала к погосту.

— Погодим маленько, — сказал Ион Кожокару. — Я видел в толпе Терентия Кеяну, старого друга. Он укрыл меня как-то от потеры[78]...

В ожидании окончания печального обряда приезжие узнали, что маленький покойник был как раз сыном Терентия. Мальца переехал своею боткой[79] боярин Илья Караблут-младший. Люди видели своими глазами, как жеребцы встали на дыбы и заржали, почуяв дитя, игравшее в пыли шляха. Илья Караблут, бывший в подпитии, хлестнул изо всех сил вожжами, крича: «Вперед, чалые, не оскудеет земля молдавская, коли сгинет еще один птенец!» Колесо ботки раздавило ребенка — тот и пикнуть не успел.

Толпа повалила назад с погоста. Однако, к удивлению гайдуков, люди не стали расходиться по домам. Вначале все сгрудились подле двух распятий у ворот кладбища; затем молча направились к нижнему мосту, выламывая из плетней колья, вынося из сараев сапы, топоры, вилы и цепи. Терентий Кеяну, коренастый мужик в постолах, шагал хмуро, с пустыми руками. На повороте дороги он замедлил шаг, узнав Иона Кожокару.

— Кровью залились сердца, брат Ион, — сказал он. — Нынче дошли до меня слова твоей милости о том, что наша надежда — в силе наших рук. Сделайте милость, подождите, пока справим поминки. После этого я уйду с вами.

И двинулся вслед за толпой, миновавшей уже мост над сельским оврагом. Гайдуки тронули коней за всеми.

Чем ближе подходили они к боярской усадьбе, тем больше становилась толпа крестьян. Мужики выходили из домов, неся колья и вилы. Ввалились без робости на широкий двор. Лопоухие псы, злющие из злющих, скуля, попрятались по углам. Из-за углов в страхе выглядывала челядь. Только один хлипкий старичонка, простоватый старый конюх, сидя на камне, спокойно взирал на пришельцев. Старец знал, что взять с него нечего, да и по голове такого бить грешно.

— Дедушка! Извести-ка пана, пожаловали, мол, гости!

Старец, семеня, поднялся по ступенькам и скрылся в доме. Но тут же вернулся и буркнул:

— Сейчас выйдет.

И действительно, немедля явился сам Илья Караблут-младший, мужчина лет тридцати, осанистый и плечистый. На нем был новый роскошный наряд с золотыми цепочками и изумрудными застежками. Пан был весел, глядел дружелюбно. Уперев в бока руки, он важно спросил с высоты:

— Чего вам, мужики?

Толпа заколебалась. Задние стали перешептываться. Все знали, зачем пришли, но не привыкли заявлять громко о своих нуждах и требовать панов к ответу.

— Чего вам? — повторил Илья Караблут-младший. — Делать, что ли, нечего? Или зачесалась шкура и ищете, кто бы ее