Сэр Найджел. Белый отряд - Артур Конан Дойль

узнал бы в нем благородного Эдуарда, наиболее воинственного и могущественного в длинном ряду монархов-воинов, правивших англо-нормандским народом.

При виде короля Аллейн снял шапку и склонил голову, а крепостной сложил руки на своей дубинке, глядя отнюдь не с приязнью на группу дворян и свитских рыцарей, ехавших позади государя.

— На! — воскликнул Эдуард, натянув поводья своего мощного вороного. — Le cerf est passé? Non? Ici, Brocas; tu parles anglais[76].

— Где олень, балбесы? — спросил человек с грубым смуглым лицом, ехавший возле короля. — Если вы его спугнули и он побежал обратно, вы поплатитесь ушами.

— Он прошел вон у той разбитой березы, — ответил Аллейн, указывая рукой, — собаки бежали за ним по пятам.

— Ну хорошо! — воскликнул Эдуард снова по-французски, ибо хотя и понимал по-английски, но так и не научился выражаться на столь варварском и корявом языке. — Даю слово, сэры, — продолжал он, повернувшись в седле и обращаясь к своей свите, — или я не знаю лесной охоты, или это был самец в шесть тинов и самый лучший из всех, каких мы сегодня подняли. Золотое изображение Губерта тому, кто первый возвестит о смерти оленя!

Он тряхнул поводьями и с грохотом ускакал, а рыцари в надежде выиграть королевский приз, припав к шеям своих коней, помчались вперед таким галопом, какого только могли добиться хлыстом и шпорой. Они ускакали по длинной зеленой просеке; мелькнули лошади, гнедые, вороные и серые, всадники, одетые в бархат всевозможных оттенков, в меха и шелк, медные отблески на охотничьих рогах, вспышки ножей и копий… Задержался только один — чернобровый барон Брокас; заставив коня сделать скачок, он очутился на расстоянии вытянутой руки от крепостного и вдруг стегнул его хлыстом по лицу.

— Шапку долой, пес, шапку долой, — прошипел он, — когда монарх удостаивает взглядом такое ничтожество, как ты!

Затем пришпорил коня, ринулся в кусты и был таков. Только сверкнули подковы да взлетели опавшие листья.

Крепостной принял жестокий удар молча, не отшатнулся, словно для него удар хлыста — право первородства и неизбежное наследие. Все же его взор загорелся, и он яростно погрозил костистой рукой вслед удалявшемуся всаднику.

— Подлая гасконская собака, — пробормотал он, — будь проклят день, когда ты и твоя шайка ступили на землю свободной Англии! Я знаю твою конуру в Рошкуре. Настанет день, когда я сделаю над тобой и твоим семейством то, что ты и все твое сословие сотворили со мной и моими близкими. Пусть Господь поразит меня, если я не уничтожу тебя, французский разбойник, твою жену и детей и все, что есть под крышей твоего замка!

— Остановись! — воскликнул Аллейн. — Не произноси имени Господа твоего вместе с греховными угрозами. И все-таки это был удар труса, от него может закипеть кровь и развязаться язык у самого миролюбивого человека. Я поищу какие-нибудь лекарственные травы и приложу к твоему рубцу, чтобы унять боль.

— Нет, есть только одно средство унять ее, и будущее, может быть, его пошлет мне. Но послушай, клирик, если ты хочешь повидать брата, тебе надо спешить: сегодня там сборище, и его дружки будут ждать его до того, как тени передвинутся с запада на восток. Прошу тебя, не задерживай его, ведь если все эти здоровенные молодцы окажутся на месте без главаря — будет очень худо. Я бы отправился с тобой, но, говоря по правде, я уж тут расположился и не хотел бы двигаться с места. Вон та тропинка между дубом и колючками выведет тебя из леса на его поле.

Аллейн поспешно зашагал в направлении, указанном этим буйным и непокорным человеком, который остался в лесу на том же месте, где они встретились. Ему стало особенно тяжело не только от этой встречи, не только потому, что всякое проявление злобы и ненависти было невыносимо для его мягкой натуры, но и потому, что разговор о брате вызвал в нем тревогу; брат как будто являлся главарем какой-то шайки разбойников или вожаком какой-то партии, враждебной государству. Из всего, что он наблюдал до сих пор в мире, больше всего удивляла его и казалась наиболее странной именно та ненависть, которую, по-видимому, испытывал один класс к другому. Все речи работников, лесников и крепостного, которые он слышал в гостинице, были речами мятежников, а теперь назвали имя его брата, словно он был центром общего недовольства. Ведь и в самом деле, простой народ по всей стране уже устал от изысканных игр, которым рыцари предавались так долго за его счет. Пока рыцари и бароны являлись силой, охранявшей королевство, их еще можно было терпеть, но сейчас, когда всем людям стало известно, что великие битвы во Франции выиграны английскими йоменами и валлийскими копейщиками, военная слава — единственная, к которой когда-либо стремились всадники в стальных доспехах, — как будто покинула их класс. Состязания и турниры в былые времена производили немалое впечатление на простой народ, но теперь победитель в тяжелых доспехах и пернатом шлеме уже не вызывал ни страха, ни почтения у людей, чьи отцы и братья стреляли при Креси или Пуатье и видели, что самое горделивое рыцарство во всем мире не способно противостоять оружию дисциплинированных крестьян. Мощь перешла в другие руки. Покровитель превратился в покровительствуемого, и вся феодальная система, пошатываясь, брела к гибели. Поэтому гневный ропот низших классов и постоянное недовольство, выливавшееся в местные беспорядки и нарушения законов, через несколько лет достигли своего предела в великом восстании Тайлера. То, что поразило Аллейна в Гемпшире, открылось бы путнику в любом английском графстве, от Ла-Манша до границ Шотландии.

Аллейн шел по тропинке, и с каждым шагом, приближавшим его к родному дому, которого он никогда не видел, его дурные предчувствия росли; вдруг деревья начали редеть, лес сменился широкой зеленой луговиной, где в солнечных лучах лежало пять коров и свободно бродили стада черных свиней. Луговину пересекала быстрая лесная речка с бурой водой, через нее был переброшен грубо сколоченный мост, а на том берегу лежало другое поле, покато спускавшееся к длинному, стоявшему в низине деревянному дому, покрытому соломой и с пустыми оконницами. Аллейн глядел на дом; юноша раскраснелся, глаза его заблестели — перед ним, несомненно, был отчий дом. Синий виток дыма поднимался над отверстием в соломенной крыше — это был единственный признак жизни, да