Хочешь жить, Викентий? - Нина Орлова-Маркграф

— Горбыль, пошли на качели!

— А пошли!

Мы с Борькой купили билеты и запрыгнули в лодочки. Громыхая цепями, раскачивались до тех пор, пока лодка вместе с нами не перевернулась на высоте.

Дядя Коля — контролер затормозил качели и больше не дал нам кататься, как мы его ни уговаривали. Возмущенные, мы покинули парк через дыру в заборе и повернули к набережной. Спустившись по бесчисленным ступенькам вниз, к Волге, мы постояли у каменного парапета и направились по набережной в сторону островка. Боря надеялся встретить по дороге Милу Потёмкину, к которой он дышал ну очень неровно!

Вдруг Боря резко притормозил:

— Смотри, Чебурек-то!

Я увидел Валеру. Мало того, он шел с девушкой — высокой, с длинными распущенными волосами, и это была Лидунчик! Какую красоту под белым колпаком скрывала!

— Хорошо она его понаблюдала! — одобрительно сказал я. — То игла в желудке, то стрела в сердце.

Честно говоря, мне понравилось, как Валера с Лидунчиком смотрелись вместе.

А Горбыль, который был в курсе необычайных приключений Чебурека, прошептал:

— Две стрелы, Саня!

И тут я увидел нашего Игоря Владимировича. Улыбаясь и что-то рассказывая, он вел под руку стройную, приятную такую тетеньку лет тридцати пяти, в ярко-синем платье, точно под цвет глаз.

Обожаю этот аппендикс в боку хирургического отделения. Где еще можно затаиться и подремать невыспавшемуся практиканту! Внутри этого червеобразного отростка темновато и не так стерильно чисто, как в остальном отделении, зато в уголке стоит старое кресло на колесах для перевозки больных, в котором как раз можно и вздремнуть. Обхода еще нет, плановые операции и перевязки не начались. И я задремал.

Надрывный жалобный зов санитарочки Анюты разорвал все мои мозговые оболочки!

— Саня, где ты?

Я спрыгнул с кресла и, вынырнув из аппендикса, увидел стоящую у палаты Анюту.

— Помоги! Мы без тебя надорвемся!

Понятно. Надо «перестелить» тяжелого послеоперационного больного Колбина (удалена одна треть тонкого кишечника). Колбин тяжел не только по состоянию здоровья, но и сам по себе — весит больше ста кило. Узенькая, хрупкая, как двенадцатилетний подросток, Анюта весила от силы сорок пять, а палатная медсестра Наденька, стоявшая с ней рядом, ну разве чуть больше. Я щедро добавил свои семьдесят, и мы смогли повернуть Колбина со спины на бок. Я, насколько смог, приподнял его туловище, Анюта быстро просунула под бок простыню. У Наденьки наготове был лоток с камфарным спиртом, салфеткой, намазанной мазью, и пластырем. Пока Аня расправляла простыню, чтобы не было ни единой складки, Наденька быстро обработала и наложила на ярко-розовую пролежневую рану в области крестца повязку. Колбин, закрыв глаза, молча вытерпел эту пытку: с пролежневыми ранами по болезненности и ножевые не сравнятся.

— Молодец, Василий Андреевич! — похвалила его обычно суровая Наденька. — А то некоторые обработать рану толком не дают — дергаются, стонут!

— Спасибо, что ухаживаете… — Колбин горько вздохнул. — Прямо стыд берет: лежу, туша такая, а девчушки надрываются, ворочают меня.

— Ничего, дядя Вася, — утешила его Анюта, поправляя подушку, — мы только с виду такие дробненькие.

— Мал коротыш, да крепыш! — в ответ пошутил Колбин.

— Вот-вот! Это про нас! — засмеялась Анюта.

Она подложила ему под спину валик из одеяла и велела полежать немного на боку.

Подошел Игорь Владимирович. Это он отнял одну треть кишечника у Колбина, чтобы спасти все остальное.

— Моя бригада «Ух»! — покачал он головой. — Надя, с чем повязку делала?

— С синтомициновой, Игорь Владимирович.

— Рана как?

— Вторая стадия. Постараемся залечить.

И тут в комнату заглянула Нелли Промокашкина.

— Сандрик, тебя Олег Иванович просит зайти к нам в травмотологию!

Сколько раз я ее просил не называть меня в больнице этим дурацким «Сандриком»! Я взглянул на Промокашку так, словно плеснул ей в лицо серной кислоты, она ойкнула и пропала за дверью.

Прошло две недели, как я перешел из травматологии на практику в хирургию, которая находилась этажом выше. Последние дни меня там загрузили по полной. Отделение было затарено больными до отказа, шли операции: срочные и плановые, обычные, средней тяжести, очень тяжелые. В хирургии не бывает лишних рук. Я все время был нужен: то дежурной сестре, то санитарке, то хирургу и моему руководителю практики Игорю Владимировичу. К вечеру я уходил из отделения еле волоча ноги.

Я вошел в травму и тотчас услышал громовые раскаты голоса главного травматолога Олега Ивановича.

— Люда! — кричал он стоявшей совсем рядом с ним медсестре. — Сколько я буду говорить: Колоскову надо ставить клизму. Не крушину, не магнезию — никакого слабительного, а качественную полноценную клизму! Мне нужен совершенно чистый кишечник.

Я подошел, поздоровался. Мимо, едва кивнув, быстро проследовал к операционной анестезиолог Петр Федорович.

— Ага! Пришел! — чуть уменьшив громкость, обрадовался Олег Иванович и, приобняв меня, повел по коридору. — Вот что, Саня… Я хочу попросить тебя подежурить у нас на День Победы, в ночь. Сам знаешь, что тут начнется. В прошлом году Девятого мая за сутки поступило двадцать пять человек. «Победителей», так сказать. Ночь будет еще та. А я без медсестер остался. Ленка, нахалка такая, в декрет ушла. Аннушка — в отпуске по семейным обстоятельствам. Людочка дежурит девятого днем.

— У вас же наша Промокашкина сейчас на практике.

— Нелли Промокашкина — чудесная практикантка. Сам Господь нам ее послал. Замечательно помогает! Но она нужна будет Девятого мая днем.

— Олег Иванович, а кто из врачей будет дежурить?

— Да я и буду. Знаешь, ты приходи не к восьми, а к девяти. Когда пересменка закончится. Погуляй уж…

— Только, Олег Иванович… — начал я и красноречиво умолк.

— Что тебе за это будет? Ну хитрован калышинский, ну морда купеческая! — беззлобно обрушился на меня Олег Иванович.

Сам он приехал к нам откуда-то из Сибири. В деревнях там, по его словам, люди даже не знают, что такое замок на двери, — просто щеколду накинут и оставят дом хоть на весь день. Ни тебе заборов, ни цепных псов, как у нас, в Калышине, которые разорвут на куски любого, кто за калитку шагнет. Около дома у них там только низенький плетень или штакетник. А собачки — все без ошейников, бегают по улице или по двору и лают лишь для веселости.