Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу

– Господь и есть любовь. Следи за тем, чтобы быть хорошей девочкой, тогда Он будет тебя любить.

Я сидела на заднем сиденье автомобиля, рядом с папиными кожаными чемоданами и нашими картонными коробками. Окна были открыты, но запах жареной курятины и пирога с бататами даже не колыхался, а еще не было места, чтобы вытянуться. Всякий раз, вспоминая обо мне, папа спрашивал:

– Тебе как там, папкина дочка, удобно?

Он ни разу не дал мне возможности ответить – а ответ звучал бы так: «Да, сэр», – тут же возобновлял разговор с Бейли. Они с Бейли перешучивались, Бейли непрерывно смеялся, подавал папе сигареты и даже положил руку на руль, когда папа сказал:

– Давай, сынок, помоги мне вести эту штуку.

Когда мне надоело раз за разом проезжать через одинаковые городки и смотреть на явно брошенные домишки, тесные и неприветливые, я отключилась от всего, кроме чмоканья шин об асфальт и ровного стона мотора. Я страшно сердилась на Бейли. Он явно пытался подмазаться к папе: даже смеяться повадился как и он, этакий Санта-Клаус-младший: «Хо, хо, хо».

– Каково будет с мамашкой-то увидеться? Рад небось будешь? – Этот вопрос он задал Бейли, однако он проник сквозь поролон, которым я обложила свои чувства. Так мы и Ее увидим? А я думала, мы едем в Калифорнию. Меня вдруг охватил ужас. А если она над нами посмеется, как и он? А если у нее появились другие дети – и их она оставила у себя? Я сказала:

– Я хочу назад в Стэмпс.

Папа рассмеялся.

– В смысле, папкина дочка не хочет в Сент-Луис, повидаться с мамой? Да не съест она тебя, не бойся.

Он повернулся к Бейли, я посмотрела на него в профиль: лицо казалось совершенно ненастоящим, как вот следишь за разговором кукол.

– Бейли-младший, поинтересуйся у сестры, чего это она захотела обратно в Стэмпс.

Говорил он скорее как белый, чем как чернокожий. А может, он – единственный белый в мире, у которого кожа шоколадного цвета. Вот уж повезло мне: один во всем свете – и оказался моим отцом. Бейли же притих впервые с момента отъезда. Видимо, тоже задумался о встрече с мамой. Как может в восьмилетке уместиться столько страха? Он сглатывает, загоняет страх за миндалины, плотно сводит ноги и запирает страх между большими пальцами стоп, сжимает бедра и заталкивает его под простату.

– Младший, язык, что ли, проглотил? И что, как ты думаешь, скажет ваша мамашка, когда я ей объявлю, что родные дети не хотят ее видеть?

Мысль, что он может ей такое сказать, потрясла нас с Бейли одновременно. Он перегнулся ко мне через спинку сиденья.

– Мамочка-то у нас любимая. А то мы с тобой не хотим увидеть любимую мамочку. Не реви.

Папа рассмеялся, распрямил спину и задал вопрос – видимо, самому себе:

– Что, интересно, она на это скажет?

Я перестала плакать – к Мамуле в Стэмпс все равно не вернешься. Я видела, что Бейли меня не поддержит, а потому решила заткнуться, высушить слезы и поглядеть, чем там для нас закончится встреча с любимой мамочкой.

Сент-Луис оказался по-новому жарким и по-новому грязным. В памяти моей тогда не было картины тесно сгрудившихся закопченных зданий. По моим понятиям, везли нас прямиком в ад, а папа был дьяволом, отвечавшим за доставку.

Только в самых экстренных случаях Бейли позволял мне разговаривать с ним на «свинской латыни» в присутствии взрослых, но в тот день пришлось рискнуть. По моим представлениям, мы завернули за один и тот же угол пятьдесят раз подряд, и я спросила Бейли:

– Убете укак тсякажеу, утоэ наш тецоу, улии убете тсякажеу что усна с убойто утелипохи?

Бейли ответил:

– Ну тебя, мы в Сент-Луисе и скоро приедем к любимой мамочке. Не переживай.

Папа усмехнулся и сказал:

– Умуко удона вас кихмелу ущатьпохи?

А я-то думала, «свинскую латынь» придумали мой брат и его друзья. Услышав, что папа умеет на ней говорить, я не столько удивилась, сколько рассвирепела. Очередной пример того, что взрослые ведут себя с детьми как жулики. Очередное доказательство того, что все взрослые – предатели.

Чтобы описать маму, придется описать ураган в момент его высочайшей мощи. Или вздымающиеся и опадающие краски радуги. Нас встретила ее мама, мы остались ждать, сидя на кончиках стульев, в заставленной гостиной (папа беспечно болтал с бабушкой – так белые говорят с чернокожими, без смущения и без робости). Мы оба страшились маминого прихода и переживали, что она задерживается. Удивительно, сколько истины в двух выражениях: «сразить наповал» и «любовь с первого взгляда». Мамина красота буквально сшибла меня с ног. Между приоткрытых алых губ (Мамуля нас учила, что красить губы – грех) виднелись ровные белые зубы, а кожа цвета свежего масла выглядела чистой до прозрачности. При улыбке рот ее растягивался за пределы щек, за пределы ушей – казалось, даже за пределы стен, до улицы. Меня она сразила наповал. Я тут же поняла, почему она отослала меня прочь. Такой красавице зазорно иметь детей. В жизни я не видела женщины красивее той, которая носила имя «мама». Бейли, в свою очередь, влюбился в нее мгновенно и безоглядно. Я видела, что глаза его сияют, как и ее; он позабыл про одиночество, про вечера, когда мы хором ревели, потому что нас «бросили». Он будто бы никогда не отрывался от ее теплых рук, не делил со мной ледяные ветры одиночества. Она тут же стала его любимой мамочкой, и мне пришлось с этим смириться. У него с ней было больше сходства, чем у меня, больше сходства, чем со мной. Оба были прекрасны телом и душой – пришлось признать их взаимное признание.

Отец через несколько дней уехал из Сент-Луиса в Калифорнию, я и не обрадовалась, и не расстроилась. Был он чужим, и раз уж решил оставить нас у чужой, так какая разница.

Бабуля Бакстер была квартеронкой или окторонкой – в любом случае, почти что белой. Выросла она в немецкой семье в Каире, штат Иллинойс, в Сент-Луис приехала в начале века, учиться на медсестру. Устроилась работать в больницу Гомера Филлипса, там познакомилась с дедулей Бакстером и вышла за него замуж. Она была белой (внешне в ней не было ничего даже отдаленно негроидного), он – чернокожим. Она до самой смерти говорила с гортанным немецким акцентом, у него был отрывистый прыгучий выговор индейцев с Запада.

Брак их оказался счастливым. У дедули было любимое присловье – в семье им очень гордились: «Я, понимаешь ли, живу ради жены, детей и собаки». Он с большой дотошностью доказывал правоту этих слов, вставая на сторону семьи даже в самых противоречивых обстоятельствах.

Негритянский район Сент-Луиса в середине тридцатых годов выглядел благородно, как и положено в городе, попавшем в орбиту золотой лихорадки. Незаконной торговлей спиртным, азартными играми и всеми сопряженными с этим вещами здесь занимались настолько беззастенчиво, что мне и поверить-то было трудно, что это противозаконно. Нам с Бейли, новоприбывшим, одноклассники быстренько поведали правду о том, что это за мужчины стоят на перекрестках, мимо которых мы проезжали. Я была уверена, что имена у них – прямо как в книгах о Диком Западе (Меткий Джимми, Два Ствола, Красавчик, Пройдоха Пит), – и, как бы подтверждая мою правоту, они околачивались рядом с салунами, будто спешенные ковбои.