«Вся жизнь моя — гроза!» - Владимир Ильич Порудоминский

class="p1">Осенью 1820 года в петербургском журнале «Невский зритель» появилось стихотворение — «К временщику». Временщиками называли царских любимцев, имевших из-за близости к царю — монарху — огромную власть. Стихотворение начиналось такими строчками:

Надменный временщик, и подлый и коварный,

Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный,

Неистовый тиран родной страны своей,

Взнесённый в важный сан пронырствами злодей!

Ты на меня взирать с презрением дерзаешь

И в грозном взоре мне свой ярый гнев являешь!

Твоим вниманием не дорожу, подлец...

Под заглавием стояло разъяснение, что это — подражание обличительному стихотворению, сатире древнего римского поэта Персия. Но разъяснение было сделано для маскировки: иначе стихотворение не удалось бы напечатать. У Персия похожей сатиры нет. Читатели сразу же поняли, кого обличил — гневно осудил и высмеял — поэт: все узнали страшного русского временщика, любимца императора Александра Первого — графа Аракчеева.

Именно так — «подлый», «коварный», «тиран» — называли Аракчеева многие граждане России. Называли про себя или шёпотом в узком кругу друзей: всякого, кто посмел бы вслух недобро отозваться о всесильном временщике, ждали цепи, крепость, каторга.

Имя отважного поэта, бросившего вызов «неистовому тирану», было Кондратий Рылеев. Все замерли, ожидая суровой расправы. Но если бы Аракчеев расправился с поэтом, он подтвердил бы этим, что стихи написаны про него. И он предпочёл не узнать в стихотворении свой портрет, сделал вид, будто стихи не имеют к нему никакого отношения.

Всю свою власть Аракчеев употреблял на то, чтобы помогать царю держать народ в рабстве. Он беспощадно подавлял малейшее неудовольствие крестьян, вводил жестокие порядки в армии, он хотел, чтобы вся жизнь людей, служебная и домашняя, строилась по придуманным им строгим правилам. И народ называл произвол временщика, его безжалостное правление — «аракчеевщина».

Царь поставил Аракчеева начальником над военными поселениями. Военные поселения были двойное рабство — крестьянское и солдатское. В таких поселениях — деревнях — все жители объявлялись солдатами, жили по военному распорядку, круглый год занимались строевой подготовкой — шагали, маршировали, учились ружейным приёмам, несли караульную службу, а к этому исполняли сельскую работу — пахали, сеяли, убирали, ходили за скотом. Дома́ в военных поселениях были одинаково построены и одинаково обставлены. Занавеска, цветок на окне, домашняя утварь, каждый вбитый гвоздь — всё было одинаково. Начальство строго следило, чтобы поселенцы жили только по команде: по команде ложились спать, по команде вставали, шли на работу или на учения. Женились поселенцы тоже по приказу. Детей у них отбирали и отправляли на военную службу в специальные части. Бунты в военных поселениях власти жестоко усмиряли. Царь говорил, что военные поселения будут существовать, даже если придётся уложить телами убитых бунтовщиков дорогу от места восстания до Петербурга. А графу Аракчееву вся будущая Россия представлялась одним огромным военным поселением...

Властям хотелось держать в рабстве и умы российских граждан, хотелось, чтобы люди думали только о том, о чём прикажет начальство, и только так, как оно прикажет. Знатные господа не стеснялись утверждать, что науки приносят людям вред, рождают опасные мысли, что книги распространяют зло.

Особенно сердили царя университеты. Приближённые докладывали ему, что некоторые профессора не восхваляют в лекциях царскую власть и веру в бога, что студенты свободно рассуждают о политике, высказывают недовольство правительством.

Царские чиновники старались приказами повернуть назад науку. Астрономам запрещали упоминать в лекциях, что Земля вертится вокруг Солнца, потому что, по учению церкви, как раз наоборот — Солнце вертится вокруг Земли. Медикам запрещали изучать анатомию на трупах: анатомические препараты отпевали в церкви и хоронили на кладбище. Историкам запрещали говорить, что в стране может быть какая-нибудь власть лучше царской: ведь царская власть установлена самим богом. Некоторых профессоров прогоняли со службы, даже отдавали под суд. Кое-кто предлагал вовсе закрыть университеты.

Но мысль человека, если он сам не захочет этого, не подчиняется ничьим приказам. Можно заставить человека маршировать под барабан, можно заковать его в цепи, но нельзя запретить ему думать. Были и при аракчеевщине профессора, не изменившие своей науке, своему делу. Были студенты, которые читали серьёзные книги, серьёзно размышляли обо всём, что делается в мире. Эти люди считали, что нельзя позволить страху калечить мысль человека, превращать её в покорную рабу начальства. Человек только тогда проживёт на земле с пользой, совершит великие открытия, создаст великие творения, когда мысль его свободна. И как ни старались власти искоренить свободу мысли, им это не удавалось. Немало людей, желавших думать свободно, оставалось и в Московском университете.

«Свобода в мыслях и поступках»

Самовар считался «инструментом трактирным» и был в университете запрещён. Чай заваривали в небольших медных чайниках. По вечерам студенты собирались в комнатах у самых бедных своих товарищей, которые жили на казённый счёт при университете. В каждой комнате простой стол да четыре кровати, накрытых одинаковыми серыми солдатскими одеялами. Рассаживались прямо на кроватях; на застланном бумагой столе раскладывали провизию. Угощение небогатое, зато разнообразное — каждый тащил что мог: кто буханку ржаного хлеба, кто ситник, кто колбасы кусок, кто пару серебристых селёдок, а кто и яблочные пирожки из соседней кондитерской.

Раскуривали трубки, синий дым облаками тянулся над столом. Тускло желтела свеча на донышке перевёрнутого гранёного стакана.

Засиживались допоздна. Что ни вечер — долгие беседы, споры. Об услышанной лекции, о новой книжке журнала, о последнем спектакле.

От университета до Большого театра рукой подать — из окон видно, как перед спектаклем привозят в театр артистов в огромных каретах; случалось, прибегал из театра служитель с даровыми билетами на самый верх, на раёк, раздавал билеты студентам, просил: «Только хлопайте, господа, побольше!»

Ближе к полуночи начинались разговоры о самовластии царя, произволе чиновников, жестокости помещиков, о рабстве народа. Извлекались из карманов тетради с запрещёнными стихами.

Свеча догорала до основания, лишь жёлтая лепёшечка воска, посреди которой, вздрагивая, то вспыхивал, то едва не затухал фитилёк, расплывалась на донце стакана. Медные чайники давно были пустые. Урядник Карп Федулович, следивигий за порядком в студенческих комнатах, являлся с фонарём и приказывал немедленно расходиться...

Полежаев любил студенческие сборища. В кругу товарищей — откровенных, шумных, горячих спорщиков — никто не мог притаиться, скрыть своё мнение, показать себя не тем, кем он был на самом деле. Здесь каждого заставляли говорить открыто и честно; трусливым, изворотливым сюда ходу не было.