Моя мама любит художника - Анастасия Малейко

— Я? — уточняет Степа. — Я тебе нужен?

— Да, ты мне нужен. У меня приглашение на выставку художника Игоря Бакина. На две персоны.

— Ну.

— Ты — вторая персона, — терпеливо объясняю я, а отец снова протирает сверкающие очки.

В трубке зашебуршало. Он что там, птиц разводит? А потом веселый Степин голос произносит:

— Ладно, Ковыль. Я понял. Одиннадцатого, в семь, — и отключился. А я сижу не шевелясь, с трубкой у уха и не могу вымолвить слова.

П. Л. заговорил первым:

— На! Золотом! Крыльце! Сидели!

— Царь, царевич!

— Король, королевич!

— Сапожник, портной!

— Кто! Ты! Будешь! Такой! — кричали мы хором, и вместе с нами радовался-звенел звонок с лекции, которую фантастический, никем не заменимый П. Л. прогулял из-за меня.

Джинсы должны быть узкими. Это не обсуждается. Просто узкими — и точка. Сверху — что-то яркое. Короткое летнее платье с бабочками и маленькое черное болеро.

— Мило, но не восторг, — комментирует Кира вариант с бабочками.

Снова ныряю в кладовку. После моих переодеваний здесь полная революция. Полки с перчатками и сумками завалены разноцветным комом одежды. Платья с концерта «Аббы» покорно упали на старые ковбойские ботинки, а вязаные пончо крепко обнялись с ворохом джинсовых юбок.

— Линочка, а как насчет чего-то женственного? — кричит Кира из комнаты, и я влезаю в темно-зеленый трикотажный сарафан.

Тонкий черный ремешок хранится в правом ковбойском сапоге. Да, вот он, я его еще летом сюда спрятала.

— Тебе очень идет зеленый! — восклицает Кира, когда я, красная и растрепанная, выплываю из кладовки и останавливаюсь перед зеркалом.

Да уж, в этом разве царевну-лягушку играть, только короны на голову не хватает. Кира будто слышит мои мысли и продолжает:

— Хотя это больше смахивает на карнавал. А у нас — выставка картин. Нужно что-то яркое, но в меру. Простое, но со смыслом.

Легко сказать. Мама вчера тоже перемерила все, что есть в шкафах и в моем музее, и, не найдя ничего подходящего, в панике побежала в двенадцатую квартиру. Кира была в своем репертуаре. Она налила в большую глиняную кружку травяной чай и усадила маму под торшер в свое волшебное кресло. Сама забралась на стул и стащила с шифоньера старый коричневый чемодан. А в нем — сокровища. Ажурные чулки, два золотых браслета, длинные жемчужные бусы — и прекрасное синее платье! То, что оно прекрасное, стало понятно, как только мама его надела. Вырез лодочкой, рукав до локтя, юбка в складку чуть ниже колена и такой же темно-синий, в тон платью, замшевый пояс!

— Как из института благородных девиц, — говорю я маме, которая не отходит от Кириного трюмо. — Такие платья висят в музеях, под стеклом!

— Не в музеях и не под стеклом, а спокойно лежат в моем чемодане, — гордо поправляет Кира.

Жаль, что в ее чемодане не нашлось ничего для меня, подумала я. И в тот же миг увидела прищуренный глаз. Нарисованный на шелке, он хитро смотрел из-под кистей серого пончо. Хватаю этот глаз, тяну что-то черное, с пестрыми перьями, вытаскиваю — туника. Длинные летучие рукава, и повсюду разбросаны жар-птицы.

Кира осматривает меня, просит медленно повернуться, пройтись от зеркала до окна.

— София Ротару, семьдесят восьмой год, — выносит она вердикт. — И, по-моему, это идеально подходит!

Я верю Кире, хотя в семьдесят восьмом меня еще не было на свете.

Мы находим в кладовке когда-то купленную в подвале синюю, из искусственного меха, куртку и высокие сапоги на каблуках. Волосы расчесываю на прямой пробор, а Кира повязывает мне на голову плетеную ленточку — как у хиппи.

— Вот сейчас законченный образ! — радуется она, глядя на творение своих рук, а потом убегает, потому что должен зайти Мераб, которого нужно напоить крепким кофе, и еще отгладить атласную темно-вишневую блузку.

Когда я на каблуках, без шапки и с тремя красными розами подошла к магазину-мастерской, Степа уже стоял возле двери с колокольчиками. У него тоже были розы, нежного кремового цвета. Не знаю, для кого он их принес — для Игоря или для меня. Спрашивать было неудобно, поэтому я просто взяла у него букет и соединила со своим. Получилось шесть.

— Так не дарят, — говорит он, внимательно изучая на мне синий мех. — Оставь себе одну.

И мы заходим внутрь. А там повсюду люди. Стоят по двое и по трое у витрин с кисточками, у деревянных мольбертов, у стендов с бумагой и красками. На лестнице, ведущей на второй этаж, тоже стоят. И все — с бокалами. Мы снимаем куртки, кидаем их на большие вешалки, увешанные чужими пальто и потому похожие на странные разлапистые деревья, и поднимаемся в мастерскую. Там людей еще больше. Пахнет духами и чем-то шоколадным. Пробираемся к стене с картинами, и я чуть не сбиваю ряды фужеров с вином. Оказывается, я наткнулась на столик с угощением. Многоэтажные вазы с нарезанными фруктами, маленькие розовые бисквиты, пирожные с белыми кремовыми шапками, черные маслины и сыр на палочках, креманки с присыпанными шоколадной пудрой тирамису. Я видела такие столы в американских фильмах, где свадьбы устраивают на зеленом газоне у дома и кто-нибудь обязательно выносит огромный белый торт с марципановыми фигурками жениха и невесты.

— Лина, Степа! — послышался из толпы мамин голос. — Идите сюда!

Пока я искала глазами синее платье, Степа взял со столика два бокала и потянул меня в сторону «лодочной» серии. На фоне лодок и плывущих облаков стоял художник и рассказывал перед камерой о выставке. Справа, почти в углу, я увидела маму и Киру с Мерабом.

— Добрый вечер, — сказал Степа и вручил маме букет.

И только в этот момент я заметила, что на Степе отглаженная белоснежная рубашка, узкий черный галстук, строгие брюки со стрелками и начищенные ботинки. Группа «Битлз», шестьдесят третий год, как сказала бы Кира. Но Кира ничего не сказала, лишь звякнула своим бокалом о мой и Степин. И мама звякнула. В синем платье из Кириного чемодана, в туфлях, найденных во дворе, с крохотными жемчужинами в ушах и на шее, она была неотразима. Мы вообще были там симпатичным квинтетом — наверное, поэтому нас со всех сторон щелкали люди с фотоаппаратами.

— Пойдем, я покажу тебе «розовую» серию, — предложила я Степе, и мы пошли к противоположной стене, где висели розы и голуби.

— Смотри внимательно, лепестки должны шевелиться, — шепнула я Степе на ухо.

— Шутишь, — буркнул он и отпил из бокала.

— Серьезно, только смотри вглубь, в самую сердцевину.

Мне очень хотелось, чтобы Степа увидел розы живыми, такими, как их увидела я в тот вечер с сосисками. Я сделала глоток желтого вина (никогда не понимала, почему его называют белым — оно же янтарного цвета), две секунды подержала во рту, а потом проглотила. Вино было кислым и терпким, но все его пили, потому что так положено на вернисаже.